– Вы про меня забыли, – произносит Тиль, нарушая повисшее молчание, и принимается за следующий кружок огурца.

– Вот, глядите, – говорит отец, указывая на парня, – он вовсе не так уж и здоров, как ты думаешь, дорогая. И теперь он чувствует, что про него забыли, что его, полумертвого, бросили в комнате одного!

– Тиль, – мать обращает на него пристальный взгляд. – Мы про тебя не забыли. Ты пропустил Пасху. Ты не хотел выходить, не хотел искать яйца вместе с сестрой, не хотел пасхального зайчика – ничего не хотел.

Мимо дверей проскальзывает Анна-Мари, направляясь в ванную с пижамой в руках. Карола делает небольшой глоток из бокала.

– Давай не будем сейчас это обсуждать, у нас гости, ты же видишь. Отдыхай, сколько тебе понадобится, не позволяй себе ничего внушать. Ты совершенно особенный.

– А он разве не вырос из пасхальных зайчиков? – встревает фрау Рейхерт, кроша пальцами кусочек батона.

– Это наш метод воспитания, – парирует Оскар. – Дети должны расти в непринужденной игровой атмосфере так долго, насколько это возможно.

– Почему же ты тогда про него такое говоришь?

– Человек играет, если он человек. И он лишь тогда человек, когда он играет. Ну или как-то так.

Герр Рейхерт кивает.

– В таком случае поддержи его.

– Хорошо, я именно так и делаю: если, скажем, до Троицы лекарства не подействуют, отправим его выздоравливать в Тэзе. Отличная идея, не правда ли, сынок?

– Я ухожу. – Тиль поднимается, протягивает руку сначала герру Рейхерту, затем его жене. После берет корзину. – Можно я возьму с собой хлеба?

Родители дружно кивают.

– Совсем забыла, – кричит ему вслед фрау Рейхерт, – Ян передавал привет и просил сказать, чтобы по поводу вечеринки ты не волновался, ты вроде как знаешь, что он должен был иметь в виду.

Тиль закрывает дверь, сбрасывает тапочки в тот угол, где написано «ДИВАН», пригнувшись, ныряет под бельевую веревку. Ставит корзину с хлебом в непосредственной близости от мышки. Включает компьютер, заслоняется от наружного света, логинится на излюбленном сервере. Потягивается, скрестив пальцы; в суставах хрустит. Шевелит курсором. Раздаются первые выстрелы.

Второе мая. Начало недели. Раннее утро тридцать седьмого дня, как я здесь. Я насыпал на подоконник крошек. Чтобы продолжать оставаться в четырех стенах, я делаю ставку на мать, у нее ведь тоже свои странности. Она обнаружит в коридоре записку и поймет, что меня необходимо поддерживать в моем начинании. Бумажка как раз едва проходит в щель под дверью. На ней я своим самым красивым почерком написал: «Пожалуйста, булочку».

В ожидании ответа я снимаю с веревки высохшее, колом стоящее белье, складываю футболки, скручиваю носки и засовываю один в другой. На каждой вещи видна борозда от веревки: словно джинсы – это моя кожа, а веревка – время, оставляющее на ней след. Убираю все в комод – последний оставшийся предмет мебели после письменного стола. Считаю: семь футболок, трое брюк, семь пар трусов и свернутых в калачик носков соответственно.

Сидя на мраморной крышке комода, вспоминаю фото с Яном в окружении девчонок-скаутов. На подоконник пикируют первые птицы. В моей голове всплывает картина: он поджидает меня, поставив мопед около булочной, гудит мотор, на спине у него здоровенный рюкзак, к тахометру прилеплена карта. Мы тогда только что получили права на скутер; со словами «Я жду» он сунул мне в руку листок. В списке была кое-какая одежда – не сильно больше, чем у меня сейчас есть; я отправился в комнату собираться, не задумываясь, что ждет нас через день или через неделю. Яну всегда приходили в голову хорошие идеи – мне нужно было только следовать за ним. Это неписаное правило. Я завел свой мопед и направился следом за ним в сторону главной улицы. На первой же заправке за пределами городской черты мы остановились, наполнили баки и закурили. Он смеялся тогда над моим усталым взглядом, говорил, что не стоит всю ночь напролет, как Матце, долбить по клавишам: настоящая жизнь – она здесь, снаружи! Мы растоптали окурки и вновь сели в седла. На следующей заправке, километров где-то сто спустя, вдалеке уже было видно горы. Нас мучил голод; мы купили пару упаковок вяленых колбасок и несколько банок «Ред Булла» в коробке. Ян расплатился какой-то кредиткой. Пустые обертки от колбасок остались на заправке.

Во время третьей остановки нас окружали нежащиеся в лучах солнца вершины. Чаще уже мы везли наши скутеры, чем они нас. С трудом перебравшись через высокогорные перевалы, на пути вниз в долину мы в попытках снизить сопротивление и выжать максимум из своих пятидесяти кубов настолько склонялись вперед, что практически бороздили носами рули. «Никакого сопротивления!» – вот девиз нашей поездки. Когда начало темнеть, мы подъехали к первому кемпингу со стороны Италии. В воздухе пахло душицей, а сверчки стрекотали так, что сторожу приходилось в буквальном смысле кричать прямо в ухо. Вот мы и кричали то, что сумели к тому моменту выучить по-итальянски, хотя пожилой мужчина в соломенной шляпе и жилетке с кучей карманов из раза в раз отвечал нам по-немецки. Мы взяли у него подержанную палатку, переплатив совершено баснословно – на этот раз кредитка была моя, – и за ночь влили в себя непомерное количество пива.

На следующее утро мы ему отомстили, промчавшись мимо заграждения и с гиканьем устремившись вниз в Паданскую низменность. Около полудня мы пристали у первого более или менее внушительного игорного клуба. Резались в «Дабл Драгон», попивая вначале превосходный кофе, а затем голландское пиво из маленьких бутылок. После этого мы уже далеко не уехали, поскольку снова стемнело, и разбили лагерь в русле пересохшей реки, спрятавшись под деревянный мост от зарядившего мелкого дождя. Когда наутро мы принялись собирать свои скромные пожитки и потихоньку выбираться наверх, то обнаружили, что с моста на нас глазеет толпа туристов: русло оказалось рвом, мост – не простым, а подъемным, да, собственно, до нас было рукой подать. Тогда я и сделал тот кадр, на котором Ян предстает в окружении фламандских девиц из скаутского отряда. Потом мы сели за руль и умчались.

Естественно, он первым увидел море. Особого впечатления оно в реальности на нас не произвело, поскольку наши семьи уже не раз останавливались на этом побережье по пути на отдых. Какая-то пара немцев на «Опеле», глядя на нас, покрутила у виска. Сразу после этого я обнаружил нужный нам кемпинг, а Ян минуту спустя – нужных нам девчонок. Общие душевые мы заметили одновременно. «Ну что, оправдывает ожидания?» – спросил меня он.

В последние дни мать не реагирует на весточки от меня. Кажется, кто-то объявил мне бойкот. Я меняю стратегию, прижимаю ухо к двери. Жду, когда заслышу ее шаги. Их я научился отличать: Анна-Мари ходит, словно приплясывая, отец топает, а мать бегает по дому быстро и целеустремленно, резко останавливаясь, чтобы что-то рассмотреть или взять в руки. Затем снова куда-то движется, чтобы вновь остановиться.

Нужного момента приходится ждать долго. Вот она стоит у входа, вот – у сайдборда. Как только она направляется в мою сторону, я проталкиваю под дверь записку. Она останавливается. Я слышу ее дыхание, слышу, как тихо хрустит коленка. Шорох. Она присаживается, затаив дыхание. Я, прижавшись носом к двери, тоже стараюсь не дышать. Слышу, как она скрывается в кабинете. Тишина. Затем ее торопливые шаги вновь приближаются к моей двери, в щель пролетает первый ответ: «С сыром или с колбасой?» Мой поставщик вышел на связь! Пишу на обороте: «Мама, и с тем и с другим, пожалуйста. Это поможет мне в работе над проектом. Проектом будущего Тиля». Переминаюсь с ноги на ногу.