Я уже неделю не выходил из дома и по-прежнему придерживаюсь строгого правила покидать комнату не чаще, чем раз в день. Сосредоточиваюсь на самом необходимом, чтобы не расходовать понапрасну свои и без того весьма ограниченные силы. За один заход я набираю еды, хожу в туалет и моюсь. Мне не хватает лишь способа перестать зависеть от вылазок за пропитанием. По сути, мне нужен поставщик, который каждые пару дней швартовался бы у моих дверей, чтобы пополнить запасы живительной энергии. И все же я горжусь тем, что за все семь дней ни в ком не нуждался.

На восьмой и девятый день я занимался исключительно тем, что лежал на полу и смотрел, как мое тело бороздят солнечные лучи. Они появляются слева, в проеме между двумя рядами домов, и падают сквозь окна эркера, рассеченного рамами на отдельные куски. Узор на полу сдвигается настолько медленно, что непривычный взгляд никогда не смог бы уловить отдельных рывков, и в какой-то момент достигает края матраса. Для меня это знак того, что начался перерыв на обед. Банкиры в темных пальто с воротниками-стойками и чиновники в засаленных кожанках и чрезмерно узких шапках выстраиваются перед шавермочной с противоположной стороны улицы; «мне без лука, мне с зеленью, пожалуйста»; школьники, в стремлении проявить свою индивидуальность, одетые совершенно одинаково, налетают на булочную Треттеров, требуя сандвичей-багетов и нарезанной пиццы. Чуть позже солнце застывает прямо над домом Карла, его лучи рассекают дым бесчисленных сигарет, которые я курю, чтобы расслабиться. И вот наконец оно заходит с противоположной стороны, возвещая наступление самой бессмысленной части дня.

На обед я доедаю остатки круассанов. Пока я, подремывая, их перевариваю, лучи солнца скользят по моим закрытым векам, создавая ярко-оранжевую, усеянную темными точками поверхность. Наступает час, когда все постепенно возвращаются домой. Сначала мать – я слышу, как она бросает на вешалку пальто, снимает ботинки и надевает тапочки, слышу, как закрывает двери, створка на створку. Мама забирается на кушетку в гостиной и прячется там, пока не приходит отец, не заявляются гости, что случается чуть ли не каждый второй день, не возвращается Анна-Мари в компании подруг, которые, в свою очередь, не приводят с собой еще подруг. Не успеешь и глазом моргнуть, как в квартире начинает бурлить жизнь, пробуждая меня и заставляя подняться с матраса. Я включаю музыку погромче и сажусь за стол. Родные шумят, аки малые дети. Не могу найти этому объяснения. Днем, пока никого нет, я нем, как стены вокруг, шум с улицы вяло ударяет о наружные пределы моей коробки-комнатки. Я не шевелюсь, а если все же и двигаюсь, если иду в ванную, как сегодня, чтобы помыть себя и заброшенный террариум, – даже тогда я передвигаюсь на цыпочках. Но стоит Анне-Мари включить музыку, отцу или матери подать голос громче обычного или гостям приняться ходить из комнаты в комнату, как я вопреки всем своим намерениям подаю сигналы о том, что тоже существую.

Мать стукнула в дверь со словами, что ужин подан. Если прижаться ухом, слышно ее дыхание. Я какое-то время стою у прохода, как и в последние дни. Знать, что они сидят за столом без меня, а мое место пока что пустует – довольно странное чувство. Я поставил террариум туда, где было написано «ДИВАН». Скатившиеся с меня после ванны капли образовали приличную лужу.

Десятый и одиннадцатый день я провел в раздумьях о том, как раздобыть чистое белье. По моему разумению, тот, кто не ест с остальными за одним столом, не может и претендовать на общую сушилку. Я жду в подсобке, пока закончится отжим, достаю из машинки вещи и уношу к себе в комнату. Встряхиваю их по одной, как это делает мать, чтобы они не морщились, и осторожно развешиваю на веревке. Я вбил крюки в противоположных углах комнаты и повесил на них трос. Над матрасом веревка провисает больше всего, даже если на ней ничего нет. В некоторых странах иметь дома бельевую веревку совершенно нормально. В Италии полжизни проходит под развешанным бельем. Так что можно сказать, у меня тут маленькая Италия.

Мне очень нравится запах мокрого белья. Он напоминает мне о том, как раньше мы с сестрой могли часами торчать под сушилкой, смотреть, как капает с рубашек и брюк, с носков и полотенец, и мечтать о том, как было бы хорошо, если бы можно было мыться или купаться в море так, чтобы потом вода просто стекала с тела и нас бы не драили нещадно полотенцем. Просто стоять на солнце, держа в руке мороженое, и ждать. И когда мороженое кончится, можно было бы уже надевать футболки и штаны.

С того дня, как состоялась вечеринка, снаружи, за исключением пришедшихся на пару дней редких моментов, все было окрашено в плавно переходящие друг в друга серые тона, типичные для зимнего времени. Что для меня было еще одним поводом не покидать комнаты. И, по всей видимости, для таких людей, как Карл, тоже. День ото дня он все больше курит, почесывает голову, старается не смотреть в мою сторону, если в это время я тоже стою у окна. Не знаю, какая муха его укусила.

Когда этот тощий Тегетмейер из дома напротив вдруг взгромоздился на стул с дрелью в руках и принялся сверлить дыры, вгонять в них дюбели, ввинчивать крюки-саморезы и натягивать между ними веревку, на его лице читалось изумление. Наверняка он уже задавался вопросом, что я в конце концов сделаю с террариумом. Но юный Тегетмейер сам не знал, как на этот вопрос ответить, и потому взял с полки – последней оставшейся полки – книгу и принялся листать ее в поисках подсказки. Неужели он настолько глуп, подумал про себя Карл, что считает, будто чтение может ему помочь? Он увидел, как одинокий Тегетмейер ставит книгу обратно на полку, открывает другую, убирает назад и ее и снова берется за следующую, покуда томов на полке больше не остается. Карл усмехается. И тут Тегетмейер хватает полку за крепежи, срывает ее на пол и выпотрашивает. Ухмылка исчезает с лица Карла. Тегетмейер сваливает вывороченные внутренности в кучу и утаскивает деревянный скелет в коридор. Вернувшись, берет мелок и пишет на стене: «КНИГИ, КНИГИ, КНИГИ». Карл одобрительно хлопает в ладоши.

День тринадцатый. С сегодняшнего дня я официально болен. Это не моя идея, просто так получилось.

Стояло ничем не примечательное утро воскресенья, снаружи по оконному карнизу осторожно постукивали капли дождя, и я слышал, как начинается день остальных обитателей квартиры. Лежа с закрытыми глазами, я силился вспомнить, когда в последний раз оказывался рядом с Ким. Кажется, это было, еще когда я ходил в школу. Она была у меня в кровати, обнимала так сильно, что мне практически становилось нечем дышать. Я чувствовал, как набухают ее соски, она целовала меня в шею. Словно в кино, где камера бесконечно долго сосредоточивается на мельчайших деталях, мы в наши первые дни подбирались друг к другу чрезвычайно медленно. Поначалу лишь играли кончиками пальцев, прижимали ладонь к ладони, проводили по линиям сердца, судьбы и жизни. Постепенно изучали каждый уголок тела друг друга. Пока она знакомилась с моей шеей, я уснул, а когда вновь открыл глаза, было уже утро, и с постели мне было видно, как Ким сидит в старом кресле, подтянув под себя ноги и напрягшись. Как рисует на крошечных обрывках картона, как пролегает тонкая линия между ее ног, как узки и нежны ее бедра, как торчат во все стороны взлохмаченные волосы. Когда она увидела, что я открыл глаза, уголь еще интенсивнее и быстрее заскользил по бумаге. И так пока я не встал, не взял ее за руку и не отвел обратно в кровать, не в силах скрыть, чего мне на самом деле хотелось: уложить ее, проникнуть внутрь. День ото дня мое желание снова оказаться с ней, на несколько мгновений забыть, как далеко я ее от себя оттолкнул, растет, как поднимается уровень воды в сосуде, в который по капле капает вода. Наступит момент, когда и эта чаша окажется переполнена.