Пока в голове моей роились эти мысли, дверь неожиданно распахнулась. Я ее не запирал. Я едва успел натянуть до живота одеяло и, прищурившись, взглянул в проем. Разумеется, это была мать. Она пробормотала что-то вроде «Завтрак готов!», хотя, разумеется, знала, что я совершенно не заинтересован ни в каких совместных трапезах. «Мальчик мой, ты что, – произнесла она, оглядываясь вокруг, но не подавая виду, что ее как-то трогали произошедшие изменения, – совсем не хочешь к нам присоединиться?» Я почти не мог разглядеть ее в лучах света, падавшего из коридора в комнату, и, зажмурившись, раздумывал, что бы ответить, чтобы выиграть время. Но как только я собрался заговорить, вместе с первыми словами отделился кусок мокроты и вылетел у меня из горла прямо в рот. Голос мой звучал хрипло, говорил я в нос и весьма неразборчиво. Мать остановилась в проеме двери, обеспокоенно глядя на меня. Я проглотил мокроту и кашлянул. «Да ты совсем болен! – с этими словами она двинулась ко мне, опустилась на колени рядом с матрасом и положила ладонь тыльной стороной мне, на лоб. – Температура. У тебя совершенно явно температура». Я вновь закашлялся. Она скептически оглядела бельевую веревку и то место, где когда-то стоял диван, потом долго смотрела на освобожденную от книжной полки стену. Затем помогла мне подняться, похлопала меня по спине, снова опустила на матрас, натянула одеяло до самого подбородка и вышла. С этого момента мне официально открыли бюллетень.

Несколько позже отец принес к моей «постели» чайник чая с ромашкой, ни слова не говоря, глядел на меня озабоченным взглядом. Потом он вышел и вернулся с деревянной скамеечкой, которая должна была служить мне столиком. Прежде чем снова уйти, достал из кармана свои таблетки с арникой и велел рассосать их, пока он здесь.

Следующей явилась Анна-Мари. Сперва я едва узнал ее, мне показалось, будто она стала сантиметров на десять выше, и у меня мелькнула мысль, что, если так пойдет дальше, ей вскоре придется смотреть на своего дорогого старшего брата сверху вниз. И только потом я заметил каблуки – и удивился, зачем они ей дома, вдали от почитателей. Кажется, это заставило меня улыбнуться. Она улыбнулась в ответ, просияв так, что у меня даже заболели глаза. Но потом выражение ее лица изменилось, и сестра посмотрела на меня так, словно я ей что-то сделал, безучастно огляделась по сторонам, смерила взглядом надписи, знаки, бельевую веревку и, наконец, своего больного братца.

– Ну и что это значит? – спросила она.

– Заболел, – ответил я.

– Я имею в виду, что за дерьмо ты тут устроил?

– Он заболел, – произнесла мать, вновь появившаяся в дверях с тарелкой манной каши в руках.

Сегодня шестнадцатый день. Вот уже третьи сутки я черпаю из тарелки манку, помешивая ее по часовой. После брокколи это мое самое любимое блюдо. Я снимаю слой за слоем, пока со дна на меня не начинает смотреть Гуфи. С тех пор как я заболел, я получаю на завтрак манную кашу и вообще все, что захочу, например горячий шоколад, потому что мать знает, что я не очень верю в пользу чая. Отец, разумеется, сторонник того, чтобы я пил его травяные настои. «Я буду сосать таблетки, если ты не будешь приставать ко мне со своим чаем», – сказал ему я. Он согласился, взял сумку и понял, что можно отправляться играть в гольф.

На обед меня ожидают прочие любимые блюда. Мать изменила для этого свой рабочий график; ее шоу-рум, в котором выставлены на продажу эстетичные, но совершенно непрактичные предметы мебели, находится в нескольких минутах пешком от нашего дома. Стоит мне заслышать ее шаги, как я бросаюсь под одеяло и достаю из-под подушки единственную пережившую разгром книгу – учебник по химии. Сосредоточенно читаю и показательно морщу лоб. Мать ненадолго заходит, открывает проветрить фрамугу, отодвигает в угол одинокую тумбочку и спрашивает, как я себя чувствую. «Уже могу курить», – отвечаю я. Она надеется, что я встану и продемонстрирую ей это, что мы вместе постоим у окна. Тем не менее оказывать подобных услуг я не собираюсь.

Я все же сжалился и выкурил с ней по одной – позавчера, вчера и сегодня. Давать и принимать. С отцом у меня иные отношения. Диагноз и сопротивление.

– Состояние, близкое к смертельному, – говорит он, имея в виду количество моих физических нагрузок.

– Грубоватая оценка, – возражаю я; обычно ему приходит в голову нечто более остроумное.

– Наиболее близкое к попавшему под машину оленю, – добавляет он.

– Затишье перед бурей, – бубню я.

– Поначалу сердце оленя бьется не спеша, – продолжает он, – чтобы организм расходовал как можно меньше сил. В решающий момент оно застучит, чтобы доставить последние молекулы кислорода в затуманенный мозг. И будет ускоряться, пока изувеченное тело не испустит последний вздох.

– Что ж, – говорю я и чешу под мышкой.

– Пневма, – произносит отец, очерчивая в воздухе нечто круглое, что должно напоминать душу. Ну вот, уже лучше.

Он навещает больного сына раз в сутки. Рутинное действие, приносящее успокоение всем участникам. Разнообразие вносит погребенный под горой одежды смартфон, постоянно звонящий и вибрирующий. Некоторое время назад снова появился Ян, наверняка хочет поделиться тем, как идут экзамены, и сообщить, что, будь я с ними, я бы одолел их шутя. Я не беру трубку. И не говорю, что для меня суть не в том, чтобы их сдать, это любой дурак может. Нет, не говорю. А может быть, он хочет высказать мне что-то по следам прошедшей вечеринки, что я вел себя неправильно, например, и мне все же стоит извиниться. На что я мог бы возразить, что уже сделал для себя выводы, если он еще не заметил.

Моя воля стала крепче стали. Порядка двух недель сидения в комнате возымели свое воздействие. Вне зависимости от того, с какой настойчивостью мать топчется у моих дверей, я могу на раз взмыть над собственным телом и воспарить над миром. Оттуда мне открывается роскошный вид – Ян бы мог только позавидовать, поскольку подо мной простираются четко структурированные очертания окрестных зданий, видны все их особенности, без труда можно разглядеть как пустоты, так и излишки, от которых необходимо избавиться, чтобы дать места новому. На первых порах иного занятия мне и не требуется. Мне не нужно иметь сто друзей, не нужно, чтобы я оставался доступен, даже взобравшись на Килиманджаро. Лучше я буду тренировать восприятие, чистя мандаринку.

Когда мой разум совершенно ясен и бодр, я ощущаю, как течет время, как оно обволакивает меня и увлекает за собой. Стоит только достаточно долго просидеть, не шевелясь, и можно почувствовать, как растут волосы. Не как обычно мы это замечаем, по сантиметру-два в месяц, а каждый крошечный толчок, это вечное стремление наружу, неукротимый растительный цикл. Я прорастаю, словно луковица – даже если чья-то сморщенная рука уже давно вырвала меня из земли и обрубила тяпкой корни, во мне все равно теплится сила. Неделями. Даже месяцами. Не то чтобы я хотел этим сказать, что я мертв. Все эти слова про луковицу и силу – просто метафора. Я чувствую в себе силы, чувствую независимость. Я не какая-нибудь истеричная приятельница моей сестры, которую разрядившийся телефон способен довести до полного исступления. Я мог бы покорить любую вершину, если бы меня только интересовали горы. И с каждым днем эта вершина могла бы оказаться все выше, все недоступнее.