Я начал бурно возражать, но Дебора прикрыла мне рот своейрукой, а затем и своими устами. Она продолжала целовать меня с таким жаром иочарованием, что я знал лишь одно: я должен разорвать стесняющую ее одежду ислиться с нею в постели, задернув зеленые занавески балдахина. Я хотел лишьласкать нежное, почти детское тело с грудью и лоном взрослой женщины, котороекогда-то мыл и одевал.

Зачем я терзаю себя, описывая это? Стефан, я исповедуюсь всвоем старом грехе. Я рассказываю тебе все, что сделал, ибо я не в состоянииписать об этой женщине без такой исповеди. Посему продолжаю…

Никогда я не отдавался любовным утехам с такимсамозабвением. Никогда я не знал такой неистовой страсти и сладостного чувства,какие узнал с Деборой.

Она считала себя ведьмой, Стефан, и потому – злой, и этистрасти были ритуалами дьявола, и она совершала их с таким неистовством. Ноклянусь тебе, у нее было нежное и любящее сердце, отчего она являла собойведьму редкой по могуществу породы.

Я оставался в ее постели до самого утра. Я засыпал на ееблагоуханной груди. Я постоянно плакал, словно мальчишка. С мастерствомискусительницы она разбудила всю мою плоть. Дебора раскрыла мои самые потаенныестрастные желания и играла с ними, удовлетворяя их. Я был ее рабом. Однако оназнала, что я не останусь с нею, что мне надо возвращаться в Таламаску. Поэтомув последние часы она лежала тихо и грустно глядела в деревянный потолокбалдахина, в то время как сквозь ткань занавесей начал проникать свет и постельстала нагреваться от солнца.

Я вяло оделся. Во всем христианском мире у меня не было иныхжеланий, кроме души Деборы и ее тела. И все же я намеревался ее покинуть. Янамеревался вернуться домой и рассказать Рёмеру о том, что совершил. Явозвращался в Обитель, которая воистину стала моим убежищем, домом, замениламне и отца и мать. Другого выбора у меня не было.

Я думал, что Дебора выгонит меня с проклятиями. Но такого неслучилось. В последний раз я умолял ее остаться в Амстердаме и пойти со мной.

– Прощай, мой маленький монах, – сказала мнеДебора. – Доброго тебе пути, и пусть Таламаска вознаградит тебя за то, чтоты отверг во мне.

У нее полились слезы, и, прежде чем уйти, я начал с жаромцеловать ее открытые руки и снова зарылся лицом в ее волосы.

– А теперь уходи, Петир, – наконец сказалаДебора. – Помни меня.

Наверное, прошел день или два, прежде чем мне сказали, чтоДебора уехала. Я был безутешен и лежал, заливаясь слезами. Я пытался слушатьто, что говорили Рёмер и Гертруда, но не понимал их слов. Насколько могусудить, они не сердились на меня, хотя я думал, что они рассердятся.

Не кто иной, как Рёмер, отправился потом к Юдифи де Вильде иприобрел у нее портрет Деборы кисти Рембрандта ван Рейна, который висит в нашемдоме и по сей день.

Возможно, прошло не менее года, пока ко мне вернулосьтелесное и душевное здоровье. С тех пор я никогда не нарушал правил Таламаски.Я стал вновь ездить по германским государствам, по Франции и даже посетилШотландию, выполняя свою работу по спасению ведьм и делая записи об ихмытарствах, чем мы всегда занимались.

Теперь, Стефан, тебе известна подлинная история Деборы. И тызнаешь, каким ударом было для меня спустя много лет узнать о трагедии графиниде Монклев, оказавшись в этом укрепленном городишке, у подножия Севеннских гор,в провинции Лангедок. Узнать… что графиня – это Дебора Мэйфейр, дочьшотландской ведьмы.

Ах, если бы здешние горожане не знали, что ее мать когда-тобыла сожжена. Если бы в свое время юная невеста не рассказала о своих секретахбудущему мужу, плача у него на груди. В моей памяти сохранилось ее лицо, когдав ту ночь она сказала мне: «Петир, с тобой я могу говорить и не бояться».

Теперь ты понимаешь, с каким страхом и отчаянием япереступил порог тюремной камеры и почему до самого последнего момента недопускал мысли, что женщина в лохмотьях, скрючившаяся на охапке соломы, можетподнять голову, узнать меня, назвать по имени и в своей безвыходной ситуацииполностью разрушить мое обличье.

Однако подобного не случилось.

Когда я вошел в камеру, приподняв полы своей черной сутаны,чтобы манерами походить на духовное лицо, не желающее мараться в окружающейгрязи, я взглянул на нее сверху и не увидел на ее лице никаких признаков, чтоона узнала меня.

Тем не менее меня встревожил пристальный взгляд графини. Ятут же объявил этому старому дурню приходскому священнику, что долженрасспросить ее наедине. Старик очень не хотел оставлять меня один на один снею, однако я уверил его, что повидал немало ведьм и эта ничуть не испугаетменя. Я должен задать ей множество вопросов, и, если только он соблаговолитобождать меня в священническом доме, я вскоре вернусь. Затем я достал изкармана несколько золотых монет и сказал:

– Вы должны взять это для своей церкви, ибо я знаю, чтодоставил вам немало хлопот.

Это решило исход дела. Старый идиот удалился.

Нужно ли говорить тебе, сколь презренны для меня были этиразговоры и убеждение священника, что я не должен остаться с графиней наедине,без стражи? Да и что я смог бы сделать для нее, если бы решился? И кому до меняудавалось подобное?

Наконец дверь за священником закрылась, и, хотя за неюслышался громкий шепот, мы были наедине. Я водрузил свечу на единственный вкамере предмет мебели – деревянную скамью и изо всех сил старался не дать волислезам, когда увидел Дебору. Я услышал ее тихий голос, почти шепот:

– Петир, неужели это ты?

– Да, Дебора, – отозвался я.

– Но, надеюсь, ты пришел не затем, чтобы меняспасти? – устало спросила она.

От звука ее голоса мое сердце всколыхнулось, ибо это был тотже голос, каким она говорила тогда, в своей спальне в Амстердаме. Он лишьприобрел чуть более глубокий резонанс и, возможно, некую мрачную музыкальность,вызванную страданиями.

– Я не могу этого сделать, Дебора. Хотя я и буду пытаться,но знаю, что потерплю неудачу.

Мои слова ее не удивили, тем не менее она улыбнулась.

Снова подняв свечу, я пододвинулся к Деборе поближе иопустился на колени, чтобы заглянуть в ее глаза. Я увидел знакомые черты лица ипрежнюю милую улыбку. Мне показалось, что это бледное, исхудавшее создание –моя прежняя Дебора, уже обратившаяся в дух и сохранившая всю свою красоту.