Озабоченно улыбаясь, Мансур стащил форменную рубашку и принялся за работу.

Жена, никогда не упустит шанса убедиться в чистоте помыслов мужа.

Дорога в Нагарию казалась бесконечной. Субару пилила по восемьдесят девятому шоссе. Справа тянулись здания ядовито-красного цвета — завод по производству соусов. Но даже величественные виды Галилеи не находили отклика в разломах души. Озеро Монфор с его островками, густо поросшими зеленью и цветами, не привлекали, хотя Мансур частенько останавливался здесь, любуясь грацией лебедей на воде и синевой над ними, окаймлённой полчищем гор.

Ненавистная беспомощность отравляла. Казалось, чья-то безжалостная клешня выдернула его из привычной колеи и швырнула в заросли колючего кустарника, низкорослых деревьев и острых, в бритву отточенных стеблей травы. Откуда выбраться без посторонней помощи невозможно. Оставалось немного времени, чтобы однозначно решить — противостоять системе и, что не исключено, надломиться, или сдаться, но выйти невредимым.

Нагарию Мансур не любил. Ему, взрослевшему среди галилейской тиши, так и не удалось свыкнуться с бесцеремонностью духоты, загазованности и шума. Вдоль главной улицы высохшая речка, похожая на шрам, огороженная заборчиками. Тесно, пробки, равнодушные светофоры.

Мансур помнил, за набережной три квартала налево, затем на перекрёстке вниз к крошечному микрорайону.

Всё, как в прошлый раз — подъезд, домофон, вежливый женский голос.

— Проходи сюда, в гостиную, — пригласила девушка с пепельными волосами.

Красное спортивное платье не скрывало, лишь подчёркивало фигуру — задорную грудь, крутые бёдра. Изящные ступни в босоножках на низком ходу. Пепельная двигалась так, что не получалось рассмотреть лица. Если бы Мансура попросили описать её внешность, у него вышло бы так: седые волосы, красное в обтяжку платье и босоножки с кубиком-каблучком.

— Проходи, Мансур, проходи. Не стесняйся, — поддержал Ицхак вежливым, но, казалось, отсутствующим голосом, — присаживайся.

Сам он, в неизменном костюме и галстуке, устроился в кресле, в том, где раньше сидела девушка. Пахло красками или лаком. Вдалеке выла сирена. Стрелки стенных часов показывали половину второго. Диктофон на журнальном столике поглощал секунды. Сумрак гостиной вызывал иррациональное чувство раздвоенности.

— Самый простой способ уменьшить попадание солнечных лучей — сменить занавески на шторы-блэкаут. Они затеняют помещение до ста процентов: днём в комнате может стать темно, как ночью, — разгадал его мысли Ицхак, — но я предпочитаю зеркальную плёнку. Она надёжно скрывает всё, что внутри. С улицы рольставни не различить, они для подстраховки из оружейной стали…

— Ицхак, прошу… Верни мне мою жизнь, — нетерпеливо прервал тираду друз, устраиваясь на стул посреди салона. Затем с нажимом добавил, — пожалуйста. Из его глаз словно выползли гладыши базальта.

— Хвалю, ты правильно начал разговор. Я тоже буду откровенен. На сколько именно, зависит от тебя.

Мансуру показалось, что его мольба пробудила в собеседнике отклик, но он ошибся. Достаточно было взглянуть в бесстрастное лицо, чтобы изгнать надежды. Отсутствие альтернативы приводило в смятение. Он почувствовал напрасность оправдательной миссии и смысла дальнейшего пребывания здесь. Но уйти не мог. Оставалось ожидание. И возможность сыграть в чужую игру по своим правилам. Постараться напялить маску безропотного внимания.

— Ицхак, клянусь матерью и ребёнком, мне не в чем виниться. Да, мы слишком вольно болтали в тот вечер, но без злого умысла. Да, сознаюсь, мне не нравится, что в нашей стране у друзов права не равны с евреями. Да, мне не по душе, что еврейские поселения, много меньшие моей деревни, получают огромные дотации. Так что? Все об этом говорят вслух — даже по телевизору. Какие секреты? Мы открыто выражаем своё недовольство! Живём же в демократической стране…

Тропы истории сплелись в одну кровоточащую борозду. Маленькому народу муахиддун пришлось скрываться высоко в горах — их, как и евреев, со всех сторон безжалостно истребляли орды арабов-мусульман. Чтобы выжить, друзам пришлось принять и упрямо выполнять принцип маскировки такийя — «сокрытие ради безопасности». Среди мусульман друзы держали себя, как мусульмане, в общности христиан — христианами, в кругу евреев — как евреи. Друзы дружелюбны к любому человеку и преданы государству, в котором живут. Сердцем неизбежно примут сторону добропорядочного человека и никогда ему не изменят. Друз чист в помыслах и потому подлинный друг и союзник.

… На лице Ицхака не дрогнуло ни единой жилки.

— Говорить одно, делать — совсем другое…

— Но я не проштрафился… Мы не собирались идти дальше слов! — в отчаянии воскликнул Мансур, — я законопослушный гражданин страны! Вы же хорошо знаете, как мы лояльны государству! У нас, если парень отказывается служить в армии, отец изгоняет его из дома. Думаете, мы не понимаем, что единственная демократия на Ближнем Востоке — только в Израиле? Наши родственники в Сирии прозябают на Горе друзов[14] и боятся высунуть нос. Несмотря на то, что поддерживают живодёра Асада[15]. Среди нашей молодёжи процент призывников выше, чем у евреев. В армии шесть бригадных генералов-друзов, в войнах Израиля община потеряла почти четыре сотни сыновей…

— Знаю, Мансур, — остановил его Ицхак, — согласись, не все друзы думают одинаково.

— У всякого народа… у евреев тоже найдутся такие… подлые… Я за всех друзов в ответе?

— Оставь. Отвечай за себя… Не важно, что государство делает для тебя, важно, сколько ты делаешь для государства. Слышал такую формулу?

— Кажется. Как по мне, философии грош. Фраза.

— Всё же. Что об этом думаешь?

«Робот, не человек», — мрачно решил Мансур, но мысли его неожиданно метнулись в ином направлении. «Пепельная застряла в прихожей, интересно, чем занята…» И он вернулся к разговору:

— Работая в полиции, я исполняю долг перед государством. В роду Букия никогда не было нахлебников…

— Знаешь… — протянул задумчиво Ицхак и многозначительно посмотрел в глаза собеседника, — если действительно любишь свою страну, землю, нет предела всему, что ты можешь для неё сделать. Задумайся над этим.

— Ицхак, умоляю, оставь на потом намёки. Что имеется в виду? Можно ведь сказать прямо.

— Верно. Кажется, ты хотел получить обратно прежнюю жизнь?

— Больше всего на свете, — заверил Мансур, чуть заметно привстав со стула.

— При определённых условиях это возможно, но от тебя требуется содействие и стопроцентная преданность.

— Я рассказал всё, что знаю.

— Возможно. Однако существуют вещи, которых ты не знаешь, но в твоих силах узнать их. Если не быть голословным — для пользы государству.