вперед и заранее распахнул перед доктором Притчардом дверь. Он услышал, как специалисты встретились возле спальни, и уловил обрывки разговора:

— Простите, что побеспокоил… Тяжелый случай… Достойные люди…

Затем диалог перешел в невнятное бормотанье, и дверь закрылась.

Джонсон снова опустился в кресло и весь превратился в слух, понимая, что кризис уже совсем близко. Даже начал различать поступь доктора Притчарда, заметив в ней тягучесть — в отличие от твердого, четкого шага Майлса. После нескольких минут тишины послышался странный, пьяный, певучий голос, не похожий ни на один из прежних звуков. В то же время со второго этажа в гостиную проник слабый, незаметный для менее обостренных нервов сладковатый запах. Вскоре голос стих до приглушенного гуденья, а потом и вовсе смолк. Джонсон вздохнул с облегчением, поняв, что лекарство подействовало: теперь, что бы ни случилось, страдалица уже не почувствует боли.

Однако спустя пару минут тишина оказалась еще более мучительной, чем недавние крики. Роберт не понимал, что происходит наверху, и сознание предлагало разнообразные ужасные варианты. Поднявшись и подойдя к лестнице, он услышал клацанье металла о металл и приглушенные голоса врачей. Потом испуганно, умоляюще произнесла пару слов миссис Пейтон, и снова что-то забормотали доктора. Двадцать минут Джонсон стоял, прислонившись спиной к стене, и прислушивался к обрывкам разговора, но не мог разобрать ни единой фразы. И вдруг тишину прорезал удивительный тоненький писк. Миссис Пейтон что-то восторженно воскликнула. Джонсон бросился в гостиную, упал на набитый конским волосом диван и принялся в экстазе бить пятками по подлокотнику.

Однако часто огромная коварная кошка по имени Судьба ненадолго выпускает нас из своих когтей лишь для того, чтобы через мгновение схватить еще крепче. Минуты тянулись долгой чередой, но сверху не доносилось никаких звуков, кроме этого тоненького призрачного писка. Приступ радости миновал, и теперь Джонсон лежал, не дыша и напряженно прислушиваясь. Доктора наверху двигались медленно, а переговаривались негромко. Однако время шло, но все не было слышно того голоса, которого Роберт так ждал. От долгого ночного бдения и бесконечного страха нервы притупились: теперь он мог лишь тупо, обреченно ждать. Когда доктора спустились, он собрался с силами и сел — взъерошенный, несчастный человек с грязным потным лицом и взлохмаченными от бега и страданий волосами. Потом встал, опираясь о каминную полку.

— Умерла? — спросил он неживым голосом.

— В порядке, — ответил доктор Майлс.

От этих слов скромная маленькая душа, до этой ночи не сознававшая бездны скрывавшейся в собственных недрах яростной агонии, во второй раз ощутила прилив неведомой прежде радостной энергии. Джонсон хотел было упасть на колени перед докторами, но постеснялся.

— Можно мне подняться?

— Через несколько минут.

— Поверьте, доктор, я очень… очень… — он пробормотал что-то нечленораздельное. — Вот ваши три гинеи, доктор Притчард. Хотел бы, чтобы они были тремя сотнями.

— И я тоже, — ответил консультант и со смехом пожал клиенту руку.

Джонсон открыл перед докторами дверь магазина, те вышли и немного постояли, дружески беседуя, а он услышал обрывки разговора.

— Одно время было совсем плохо.

— Очень рад вашей помощи, коллега.

— Был рад помочь. Может быть, зайдем выпить по чашке кофе?

— Нет, благодарю. Ожидаю следующего вызова.

Твердые шаги направились в одну сторону, а пошаркивающие — в другую. С полным бурной радости сердцем Роберт Джонсон отвернулся от двери. Казалось, жизнь началась заново. Теперь он чувствовал себя более сильным и глубоким человеком. Возможно, только что пережитое страдание имело определенный смысл и могло стать благословением как для него самого, так и для жены. А ведь еще двенадцать часов назад подобная мысль не могла прийти в голову. Семена новых чувств упали на взрыхленную страданиями почву.

— Можно мне подняться? — крикнул молодой отец и, не дожидаясь ответа, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел по лестнице.

Миссис Пейтон стояла возле ванночки с мыльной водой и держала в руках маленький сверток. Из просвета в коричневой шали выглядывало странное, крошечное красное личико со сморщенными чертами, влажными приоткрытыми губами и дрожащими, словно ноздри зайца, веками. Слабая шейка еще не могла удержать голову, и та склонилась к плечу.

— Поцелуй его, Роберт! — воскликнула счастливая бабушка. — Поцелуй своего сына!

Но Джонсон почувствовал лишь неприязнь к этому маленькому, красному, моргающему существу, которому не мог простить долгую ночь страданий. Перехватив взгляд жены, лежащей с белым лицом в постели, он бросился к ней с любовью и жалостью, но никак не мог подобрать нужных слов.

— Слава богу, что все закончилось! Люси, дорогая, это было ужасно!

— Но теперь я счастлива. В жизни не чувствовала себя такой счастливой.

Жена не отводила глаз от коричневого свертка.

— Прекратите разговаривать, — приказала миссис Пейтон.

— Только не уходи, — прошептала Люси.

Роберт Джонсон молча сел возле постели, а жена взяла его за руку. Лампа светила тускло, в окно заглядывали первые холодные лучи рассвета. Темная ночь тянулась долго и мучительно, но теперь она закончилась. Наступал новый, полный радости и счастья день. Лондон просыпался, улицы наполнялись обычным шумом. Жизни приходили и уходили, а огромная машина по-прежнему работала, подчиняясь своей смутной и трагической судьбе.

Влюбленные

Врачу общей практики, утром и вечером регулярно принимающему пациентов, а днем посещающему их на дому, очень трудно найти время, чтобы вдохнуть немного чистого воздуха. Ради этого удовольствия приходится выбираться из постели очень рано и выходить из дома, когда ставни магазинов еще закрыты, а на улице не просто очень свежо, а настолько холодно, что все предметы очерчены четко, словно в мороз. Этот час обладает собственным очарованием: если не считать почтальона и молочника, тротуар полностью в твоем распоряжении. Даже самые обычные и привычные вещи выглядят обновленными, как будто и мощеная мостовая, и фонарь, и вывеска радостно встречают начинающийся день. В такие минуты даже далекий от моря город способен казаться красивым, а оскверненный дымом воздух — чистым.

Но я жил у моря, в скромном городке, единственным украшением которого служило великолепное соседство. Разве кто-то думает о городе, сидя на скамейке на высоком крутом берегу и глядя на огромную, обрамленную желтым серпом пляжа голубую бухту? Я любил море в те минуты, когда его лицо было усеяно веснушками рыбацких лодок. Любил, когда вдалеке проходили большие корабли, с берега казавшиеся белыми холмиками без корпуса, с изогнутыми в виде корсажа парусами — такие серьезные и полные достоинства. Но больше всего я любил море в те редкие моменты, когда величавое могущество природы не нарушалось мелким присутствием человека и лишь по воде скользили солнечные лучи, упорно пробиваясь сквозь просветы между подвижных туч.

Тогда