— Нет, нет. Это все.

— Отец, дорогой, мне очень грустно, что вынедовольны мной. Больше у вас не будет к этому поводов, обещаю вам. Я изо всехсил постараюсь приноровиться ко всему, что для меня так ново и непривычно.Видит бог, я и прежде старалась, но ничего у меня не выходило.

— Эми, — прервал он, круто повернувшись к ней.— Ты — кха — то и дело причиняешь мне боль.

— Я причиняю вам боль, отец? Я?

— Есть — кхм — одно обстоятельство, — сказалмистер Доррит, скользя глазами по потолку и упорно избегая напряженного,полного немой обиды взгляда дочери, — весьма болезненное обстоятельство, периоджизни, который я желал бы — кха — совершенно стереть в своей памяти. Этоотлично понимает твоя сестра, и она не раз при мне укоряла тебя; это понимаеттвой брат, это понимают — кха-кхм — все, в ком есть деликатность и тонкостьчувств, все, кроме тебя — кха — да, как ни грустно, а это так: кроме тебя. Ты,Эми, — кхм — ты и только ты постоянно напоминаешь мне об этом обстоятельстве,пусть даже и без слов.

Она положила руку на его рукав. Толькоположила руку — больше ничего. Эта дрожащая рука говорила достаточнокрасноречиво: «Подумай обо мне, о том, как я трудилась, какую тяжесть заботнесла на себе!» Но с губ ее не слетело ни единого слова.

И все же был в ее прикосновении укор, должнобыть, неосознанный ею, — иначе она убрала бы руку. Старик принялсяоправдываться, раздраженно, сбивчиво, сердито.

— Я столько лет прожил там. Я был — кха —признанным главою общины. Я — кха — добился того, что все любили и уважалитебя, Эми. — Я — кха-кхм — сумел создать положение своей семье. Я заслужилнаграду. И я требую награды. Я прошу: вычеркнем эти годы из памяти, станем житьтак, будто их не было. Разве это слишком много? Скажи, разве это слишком много?

Он ни разу не взглянул на нее, нанизывая этибессвязные фразы; все его жесты и возгласы были словно обращены в пустоту.

— Я так страдал. Никто не знает, сколько мнепришлось выстрадать — кха — да, никто, кроме меня самого! И если я сумелзабыть, если я сумел вытравить в себе следы перенесенных мук и войти в свет —кха — безупречным и ничем не запятнанным джентльменом — так неужели я слишкоммногого требую — повторяю, неужели я слишком многого требую, если хочу, чтобымои дети — кхм — последовали моему примеру и навсегда вычеркнули из памяти этизлополучные годы?

При всем своем волнении он, однако же, ни разуне дал себе повысить голос, из страха, как бы не услышал камердинер.

— Да они, собственно, так и поступают. Такпоступает твоя сестра. Так поступает твой брат. И только ты, моя любимица, ккому я с самых — кхм — самых ранних лет относился как к другу и товарищу, тыодна упорствуешь. Ты одна твердишь: не могу. Я стараюсь помочь тебе. Яспециально для этого даю тебе в наставницы достойнейшую особу, образецблаговоспитанности и всяческих совершенств — кха — миссис Дженерал, но всенапрасно. Что же удивительного, если я недоволен? И разве я долженоправдываться в том, что открыто выражаю свое недовольство? Отнюдь!

Тем не менее он продолжал оправдываться спрежним жаром.

— Прежде чем выразить недовольство, япредусмотрительно советуюсь с упомянутой достойной особой. При этом мне — кхм —приходится вести разговор крайне осторожно, чтобы — кха — не выдать того, что яжелаю скрыть. Но для чего я все это делаю? Разве я о себе беспокоюсь? Меньшевсего! Я главным образом беспокоюсь о тебе, Эми.

По тому, как он ухватился за последнеесоображение, ясно было, что оно только что пришло ему в голову.

— Я сказал, что ты причиняешь мне боль. Да,это так. Да, и я — кха — буду настаивать на этом, сколько бы ты со мной ниспорила. Мне больно, что моя дочь, когда ей — кхм — выпал счастливый жребий,хандрит, сторонится людей и всем своим поведением усердно доказывает, что этотжребий не по ней. Мне больно, что она — кха — постоянно вытаскивает на светбожий то, что все мы стараемся запрятать подальше, и даже — кхм — я сказал бы,чуть ли не рвется осведомить высшее общество о том, что она родилась и вырослав — кха-кхм — не хочу даже произносить это слово. Да, мне больно, и все же —кха — беспокоюсь я главным образом о тебе, Эми и никакого противоречия тут нет.Повторяю: я беспокоюсь о тебе. Именно потому я желал бы, чтобы ты подруководством миссис Дженерал приобрела настоящий — кхм — светский лоск. Именнопотому я желал бы, чтобы ты — кха — прониклась утонченным образом мыслей, и(пользуясь удивительно метким выражением миссис Дженерал) не замечала ничего,что не является вполне приличным, пристойным и приятным.

Голос, произносивший эту тираду, жужжал ипрерывался, точно испорченный будильник. Рука Крошки Доррит все еще лежала нарукаве отца. Он, наконец, умолк и, оторвавшись от изучения потолка, взглянул надочь. Лица ее не было видно — она сидела, опустив голову; но прикосновение ееруки было ласковым и нежным, и в печальной позе не чувствовалось упрека —только любовь. Он вдруг расхныкался, совсем так, как в тот вечер в тюрьме,после которого она до утра просидела у его изголовья; назвал себя жалкой развалиной,стал причитать о том, какой он бедный и несчастный при всем своем богатстве, изаключил ее в объятия. «Полно, дорогой мой, полно, голубчик! Поцелуйте меня!» —только и шептала она в ответ. Его слезы быстро высохли, куда быстрей, чемтогда; и вскоре он уже надменно покрикивал на камердинера, словно чтобырасквитаться за проявленную слабость.

То был первый и единственный раз послеполучения богатства и свободы, когда он в разговоре с дочерью вернулся кпрошлому — кроме одного особого случая, о котором речь впереди.

Тем временем наступил час завтрака, а кзавтраку явились из своих апартаментов мисс Фанни и мистер Эдвард. Судя по видуэтой достойной пары, полуночнический образ жизни ни тому, ни другому не шел напользу. Мисс

Фанни стала жертвой ненасытной мании «являтьсяв свете» (употребляя ее собственное выражение), и если б ее каждый вечерприглашали в пятьдесят мест, она умудрялась бы от зари до зари объехать всепятьдесят. Что же до мистера Эдварда, то он также завел большой круг знакомств,и все ночи напролет проводил со своими новыми друзьями (главным образом заигрой в кости или другими развлечениями подобного рода). Преимущество этогоджентльмена состояло в том, что, когда повернулось колесо Фортуны, ему почтиничему не пришлось учиться; карьера барышника и бильярдного маркера отличноподготовила его для самого избранного общества.