И с людьми, которые остались в Англии, у меняпроисходит то же самое. Во время прогулок по каналу я часто ловлю себя на том,что заглядываю во встречные гондолы, точно думаю увидеть там своих старыхзнакомых. Я бы не помнила себя от радости, если бы это случилось, и даже неслишком удивилась бы в первую минуту. Когда я очень размечтаюсь, мне всюдумерещатся дорогие лица, и, кажется, вот-вот я в самом деле увижу их накаком-нибудь мосту или набережной.

Упомяну еще об одном обстоятельстве, которое,верно, покажется Вам странным. Так всякому показалось бы, кроме меня; а поройдаже и мне так кажется. Дело в том, что мне иногда вдруг делается совсемпо-старому жаль — Вы знаете, кого. Как он ни переменился и как я ни счастлива ини благодарна судьбе за эту перемену, а все-таки порой сердце у меня сжимаетсяот мучительной жалости к нему, и эта жалость так сильна, что мне хочется обнятьего, шепнуть ему на ухо, как я люблю его, и немножко поплакать у него на груди.Мне бы тогда сразу стало легче, и я снова гордилась бы и радовалась. Но я знаю,что так нельзя: он сам будет недоволен, Фанни рассердится, а миссис Дженералпридет в недоумение; и я сдерживаюсь. Но не могу пересилить в себе чувства, чтоя отдалилась от него и отдаляюсь все больше, а он, несмотря на всех своихлакеев и камердинеров, одинок и нуждается во мне.

Дорогой мистер Кленнэм, я и так написала осебе слишком много, но должна написать еще несколько строк, иначе выйдет, что яне сказала того, что для меня самое важное. Среди всех глупых мыслей, в которыхя не постеснялась открыться Вам, зная, что никто лучше Вас меня не поймет иникто не отнесется ко мне снисходительнее Вас, — среди всех этих мыслей естьодна, которая никогда меня не покидает: это мысль, или, вернее, надежда, что иВы когда-нибудь, на досуге, вспоминаете обо мне. Сознаюсь Вам, у меня есть одноопасение на этот счет; оно не дает мне покоя с тех пор, как мы уехали, и мне быочень хотелось его рассеять. Я очень боюсь, что Вы теперь относитесь ко мнепо-другому — не так, как прежде. Не надо, пожалуйста, не надо — Вы даже непредставляете, как мне это было бы тяжело. Я просто не могу перенести мысли,что, может быть, стала для Вас более чужой, более далекой, чем в те дни, когдаВы были так добры ко мне. Прошу Вас, умоляю, никогда не думайте обо мне как одочери богатого отца, никогда не рисуйте себе меня в лучшем платье, средилучшей обстановки, чем когда Вы меня увидели первый раз. Пусть я навсегдаостанусь для Вас бедно одетой маленькой девочкой, к которой Вы отнеслись стаким ласковым участием, чье худое платьишко оберегали от дождя, чьи промокшиеноги согревали у своего камина. И если уж случится Вам вспомнить обо мне,знайте, что я все та же, глубоко преданная и за все благодарная Вам

Крошка Доррит.

P.S. Главное, помните, что Вам нет нуждытревожиться о миссис Гоуэн. Она вполне здорова и вполне счастлива — это ееподлинные слова. И чудо как хороша!»

На второй или третий месяц пребываниясемейства в Венеции мистер Доррит почувствовал необходимость побеседовать смиссис Дженерал о некоторых предметах и заранее наметил для этого день и час,что было нелегко, так как общение с графами и маркизами почти не оставляломистеру Дорриту досуга.

Когда предусмотренное время наступило, мистерТинклер, камердинер, был послан в апартаменты миссис Дженерал (по занимаемомупространству равные доброй трети тюрьмы Маршалси) передать, что мистер Дорритей кланяется и желал бы иметь честь переговорить с нею. Дело было утром, аутренний кофе каждый пил в своей комнате, задолго до того, как вся семьясобиралась для завтрака в пустынной зале, где вместо былого великолепия давноуже царили сырость и тоска; поэтому посланный застал миссис Дженерал у себя.Под ногами у нее лежал квадратный коврик, казавшийся совсем крошечным посравнению с размерами выложенного мрамором пола, — можно было подумать, что онапостлала его, собираясь примерить новые туфли, или что ей достался в наследствоковер-самолет, купленный за сорок кошельков золота царевичем из «Тысяча и однойночи», и она только что прилетела на нем в этот дворец, где он явно не к месту.

Миссис Дженерал отставила пустую чашку ивыразила готовность тотчас же проследовать в апартаменты мистера Доррита, дабыизбавить его от труда подниматься к ней, как это было им галантно предложено.Получив такой ответ, посланный распахнул двери перед миссис Дженерал и вкачестве почетного эскорта повел ее на аудиенцию. Нужно было пройти немалотаинственных лестниц и коридоров, чтобы попасть из апартаментов миссис Дженерал— всегда темноватых, так как они выходили в узкий переулок, оканчивавшийсянизко, нависшим над водой черным мостом, а напротив высились глухие мрачныестены, испещренные множеством потеков и пятен, как будто там из каждогоотверстия и из каждой щели веками текли в Адриатику ржавые слезы, — вапартаменты мистера Доррита, где было столько окон, что с избытком хватило бына целый дом в Англии, а из них открывался чудесный вид на стройные фасадыцерквей, поднимавших в синее небо свои купола прямо из воды, в которой дрожалиих отражения, и было слышно, как плещется канал внизу, у входа, где средьцелого леса причальных свай сонно покачивались на воде готовые к услугамгондолы.

Мистер Доррит, в роскошном халате и ермолке(из куколки, так долго ждавшей своего часу среди пансионеров Маршалси, вывеласьредкостная бабочка), поднялся навстречу миссис Дженерал. — Кресло для миссисДженерал! Не стул, а кресло, сэр! Что вы делаете, о чем вы думаете, как выисполняете свои обязанности? Ступайте!

— Миссис Дженерал, — сказал мистер Доррит. — Япобеспокоил вас…

— Ни в малой степени, — возразила миссисДженерал. — Вы могли свободно располагать мною. Я уже выпила кофе.

— Я побеспокоил вас, — повторил мистер Дорритс великолепной невозмутимостью человека, который знает, что говорит, — длятого, чтобы побеседовать с вами о моей — кхм — моей младшей дочери, котораявнушает мне, некоторую тревогу. Вы без сомнения заметили, сударыня, что у моихдочерей весьма различные характеры.

Миссис Дженерал скрестила обтянутые перчаткамируки (она всегда была в перчатках, которые всегда сидели без единой морщинкиили складочки) и изрекла:

— Да, весьма различные.

— Не угодно ли вам поделиться со мной вашимисоображениями по этому поводу? — сказал мистер Доррит с почтительностью,которая не мешала ему сохранять величавое достоинство.

— У Фанни, — сказала миссис Дженерал, — естьволя и настойчивость. У Эми ни того, ни другого нет.