остановке. Но среди людей, толпящихся в ожидании транспорта, были только незнакомые лица. Никто не обращал на неё внимания, всех поглотили мысли, личные переживания и виртуальные пространства гаджетов. И в мозгу зародилась глупое сомнение: вдруг он её не узнал? — и Яна сняла солнцезащитные очки, сощурившись от яркого света. Повертев головой, раздражённо вздохнула, водрузила очки на нос и, усевшись на высокий бордюр, достала из кармана бриджей телефон.

Несколько мгновений Яна смотрела на экран, раздумывая, как поступить. Звонить ей не хотелось, но звук сообщения мог запросто утонуть в шуме города.

— При-ивет, — нараспев протянул Тим, усевшись рядом.

Он поставил локти на колени, подпёр подбородок обеими руками и широко улыбнулся. Яна растерянно оглядывала его и не находила фальши в его глазах: он был по-настоящему рад. Возможно, это правильно — открываться новому дню, который может оказаться последним, быть благодарным за то, что очередным утром открыл глаза и сделал вдох, но в душе Яны поднималась волна протеста. Как можно радоваться, когда смерть уже переступила порог? Как можно испытывать что-либо, кроме страха и отчаяния, когда никто не даст гарантий, что, закрыв глаза, ты снова их откроешь? И пусть Тим говорил, что больше не боится, Яна не верила ему. Она не понимала, как можно не бояться, ведь смерть — это конец. И ей даже в голову не приходило, что гораздо приятнее провести последние мгновения с любимым человеком, получая максимум позитивных эмоций, нежели запереться в тёмной комнате и содрогаться от бесконечных слёз. Ей претила такая мысль — она бы рыдала. И она рыдала. И вдруг с ужасом подумала, что счастлива оказаться на своём месте. Не на месте Тима.

Яна отвела взгляд и потёрла вспыхнувшую от стыда щёку.

— Привет, — ответила глухо.

— Идём?

— Идём.

Шоу дельфинов и морских котиков длилось почти час под плеск воды и восторженные возгласы зрителей. Каждый трюк оканчивался оглушительными аплодисментами, так что к концу представления у Яны противно заныла голова. Ко всему примешивалась жалость к морским обитателям, которых мало того что держат в неволе, так ещё вынуждают прыгать на потеху публике. И, заряженная насквозь негативными эмоциями, Яна с облегчением вышла из зала, отклонив предложение пройти по галерее. Ей хотелось скорее наружу, и она одной из первых вышла на улицу и глубоко вдохнула пыльный воздух, невольно вздрогнув от смены температуры, когда оказалась в объятиях солнца.

— Тебе не понравилось? — с лёгкой досадой спросил Тим.

— Нормально, — отозвалась она и натянуто улыбнулась.

Он скривил губы и понятливо кивнул. Он был растерян и не совсем понимал, что сделал не так. Яна любила дельфинов, восхищалась ими, и Тим думал: ей понравится шоу. Он вовсе не хотел её расстраивать. Но, по-видимому, она потому никогда и не посещала океанариум, что была против неволи.

Тим задумчиво огляделся и вежливо уточнил:

— А куда хочешь пойти ты?

— Это разве важно? — удивилась Яна. — Это… Это твоё время.

— И твоё тоже. Если тебе что-то не нравится, ты можешь просто сказать об этом.

— Я думала, мы исполняем твои мечты и желания. Я со своими… со своими я разберусь позже.

Тим долго смотрел на неё растерянно, будто она страшно его оскорбила, отвёл взгляд и, постояв, отошёл в сторону, сел на край каменной клумбы. Яна, нервно кусая глянцевые губы, порывалась подойти, но не знала, что сказать. Не знала, что чувствует. Правда всегда была горькой, теперь — особенно. И всё-таки она не сдержалась. Не хотела обидеть, лишь констатировала факт, но получилось грубо — хуже незаслуженной пощёчины.

— Я так больше не могу! — проорала Яна.

Она быстро подошла и встала перед Тимом, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Он поднял на неё непонимающий взгляд и не решился ответить, только грустно усмехнулся, жестом позволяя ей высказаться.

— Я ненавижу тебя, ненавижу! — истерично сказала она, рухнула ему на колени и, крепко обняв за шею, зашептала: — Люблю тебя. Люблю.

Тим молчал, в ответ не обнял. Яна прижималась к нему всем телом, содрогалась от слёз и не отпускала. В это мгновение ей было крайне важно чувствовать его тепло, запах, всё такой же хвойный, но едва уловимый; его шумное дыхание и хрупкую жизнь, что беспокойным пульсом билась под кожей.

Наконец, не получив ответной реакции, Яна медленно расцепила руки, пересела на клумбу и судорожно вздохнула.

— Прости, — шепнула она. — Я нарушила твоё правило.

Тим судорожно вздохнул и сдавленно всхлипнул. Яна испуганно вскинула голову: закрыв лицо, он плакал. Но его слёзы не вызвали в ней взаимной эмоции, только безграничный ужас, холодом расползшийся внизу живота. По рукам побежали мурашки, и она вздрогнула, ощутив абсолютную безысходность. Дальше — мрак.

Сжав между колен дрожащие холодные руки, Яна терпеливо ждала, когда Тим успокоится. Она не касалась его, не утешала — боялась сделать хуже. Да и что она могла дать, кроме бестолковых сожалений? А жалости он не хотел, иначе бы всеми силами привлекал к себе внимание. Но он, напротив, никому ничего не сказал и велел соблюдать идиотские правила, делая вид, что всё хорошо. Но хорошо не было, и они оба это знали. Знали с той самой минуты, как услышали диагноз. И Яна не могла ничего изменить, а потому молча сидела рядышком, наблюдала и соображала, что делать теперь, как их отношения сложатся дальше и захочет ли он хотя бы отвечать на её сообщения.

Тим неожиданно рассмеялся, вытер футболкой лицо, забрал у Яны очки и надел их на себя. Вытащил из кармана прозрачный флакон и закинул в рот три белые таблетки. Запрокинув голову, проглотил их и так и замер, глядя в небо.

— Может, по бургеру? — предложила Яна.

— Можно.

Робко касаясь пальцами, они отказывались сцеплять руки, будто затаили друг на друга обиду. Они не разговаривали, смотрели по сторонам, избегая зрительного контакта, и их попытка убежать от себя и реальности казалась поистине абсурдной: бежать было некуда и незачем. И если Яна ещё могла попытать счастье, то Тим явно проиграл свою гонку.

Они пешком дошли до ближайшего «Макдака», купили по бургеру и зелёному чаю, уселись за летним столиком. Перекусив, уставились друг на друга. Яна чувствовала себя неуютно, хоть знала: сделает хуже, если извинится, — и не могла скрыть выпущенную наружу жалость. Она забрала у Тима очки — его лицо не выражало ничего, — с наивностью ребёнка надела их на себя и замерла, прислушиваясь к чувствам: она надеялась, что, спрятав эмоции от других, сумеет спрятаться от них сама.

Тим выбросил мусор, отнёс подносы и, вернувшись, задумчиво огляделся. Аккуратно, словно боялся