Днем ей дозвониться невозможно. Она бегает по заводским цехам, сидит на совещаниях у директора, участвует в заседаниях месткома. У нее множество общественных обязанностей; их валят на нее без разбора, потому что всем известно, что Дзидра — женщина одинокая и не знает, куда девать свободное время; она принимает нагрузки, потому что отказываться ей неудобно: у других женщин дети, стирка, тяжелые сумки с продуктами...

Но Дзидру нельзя застать дома и вечерами: она не пропускает ни одного гастрольного концерта, а главное — дни рождения, именины, годовщины...

Своей новой однокомнатной квартире Дзидра сначала радовалась: достаточно хлебнула она коммунальных неудобств. Покупала гардины, лампы, посуду, ковер. Рассказывала, какое наслаждение прилечь вечером с книжкой и почитать в полной тишине или без помех посмотреть телевизор. И еще — как приятно одной хозяйничать на кухне: что ты куда поставила, то там и стоит. Но наступил миг, когда квартира была обставлена и вылизана до полной стерильности. И тогда чистое, красивое жилье стало пугать ее своей гулкой пустотой, которую Дзидра ощущала всей кожей.

Она перестала готовить дома, и вообще старалась обойтись минимальным. На свою инженерскую зарплату стала хорошо одеваться, делать прическу и к друзьям приходила не с пустыми руками.

Дзидре пятьдесят, но она еще сохранила стройность и гибкость. Одна из ее замужних подруг, основательно располневшая, мать троих детей, любит повторять не без некоторой зависти: «Родила бы хоть одного, забыла бы, что такое стройность». А может быть, Дзидра действительно мало ест, и поэтому фигура у нее как у манекенщицы из Дома моделей.

Я — вторая подруга Дзидры. Тоже замужняя.

И временами становится вроде бы стыдно, неудобно за то, что у меня есть все, а Дзидра, самая красивая и умная из нашего класса, осталась одна. До войны это трудно было представить. Давным-давно закончилась война, но еще живет она в женских судьбах: даже в праздник трудно найти мужчину, чтобы посадить за стол рядом с Дзидрой и многими другими, кому между сорока и пятьюдесятью с хвостиком.

Дзидра бежит от своего одиночества, словно зная, что нет ничего, что так старило бы женское лицо, как это самое распроклятое одиночество. Она, верно, чувствует приближение того времени, когда женщина отбрасывает последние надежды и целиком погружается в воспоминания. И поэтому стремится зачерпнуть хоть немного тепла: сегодня в одном доме, завтра и послезавтра — в других. И когда у той матери трех детей родился четвертый и она на части разрывалась от забот, Дзидра попросила: «Отдай мне новорожденную». Не тут-то было. Едва лишь прозвучала эта просьба, всякие жалобы прекратились, и единственное, что было Дзидре милостиво разрешено, — стать малышке чем-то вроде крестной матери.

Я встретила Дзидру в «Детском мире». Она стояла в длиннейшей очереди за какими-то розовыми итальянскими кофтенками, стояла с гордой и радостной улыбкой на лице, и другие женщины наверняка думали: «У этой все в порядке».

Какой уж там порядок! Однажды в воскресенье, в гостях у своей крестницы, Дзидра услышала шепот свекрови многодетной матери:

— И что эта старая дева к нам зачастила? Уж не поглядывает ли она на Артура?

Подруга оборвала старуху, посмеялась, но, провожая Дзидру, глянула на нее как-то странно...

Вечером Дзидра сидела у меня, пристроившись в углу дивана, и, всхлипывая, бормотала: «Как она могла, боже мой... так подумать? А может, и ты так считаешь? Что и я, и Рита, и Гуна кому-то угрожаем? Можно ли судить нас за то, что хочется немного обогреться. И если нам не выпало даже бабьего лета, то хоть у чужого костра...»

Я успокаивала Дзидру. Что сказать? Вспомнился Булат Окуджава. Худощавый, в очках, седеющий, он стоял в зале и словно просил, словно уговаривал большую Судьбу, страстно убеждал «мальчиков и девочек» постараться вернуться домой после Победы.

...Дзидрин Карлуша — не вернулся.

СЖАЛЬСЯ НАДО МНОЙ...

Когда ей в последний раз приходилось ехать поездом, этого Ирма не могла вспомнить, даже напрягая всю свою память. Казалось, что в такой далекий путь она вообще пустилась впервые в жизни, и поэтому испытывала странное волнение, почти страх. Она не могла понять, чего, собственно, боится: того ли, какими окажутся попутчики, или еще чего-то. «Я веду себя, как... как...» — искала она определение для своих ощущений и никак не могла найти, пока в голове не мелькнуло: «Как глупая девчонка, удравшая из дома!» И тут же мысли наткнулись на неожиданное открытие: «Мне ведь давно, не раз уже хотелось вырваться из дому, пуститься в неизвестном направлении, скрыться так, чтобы меня не нашли домашние и вообще никто, и там, в далеком, чужом краю попытаться начать все сначала».

На перроне еще топталось несколько человек из провожающих; проводница предложила им покинуть вагон: поезд должен был вот-вот тронуться; но купе Ирмы до сих пор оставалось пустым, и она с облегчением подумала, что поедет в одиночестве, наедине со своими мыслями, что никто не станет ее беспокоить: ни алкогольный перегар, ни громкие хвастливые разглагольствования и непрестанные ночные хождения подвыпивших пассажиров.

Поезд дрогнул; она выглянула в окно и увидела, что двое там, на перроне, обменивались поспешными поцелуями: он — пожилой, с седыми висками, в морском кителе, она — молодая, светловолосая, в ярком брючном костюме. Пара эта сразу вызвала антипатию. Потому ли, что Ирме вообще не нравились семьи, где муж по возрасту годился жене в отцы? Нет, не только. Что-то в женщине не вызывало симпатии, хотя разглядеть ее лицо Ирма не успела: поезд уже шел. От рывка, с каким поезд тронулся, дверь купе откатилась в сторону, и Ирма увидела моряка. Держа в руке коричневый портфель, он вошел.

— Простите. Кажется, мое место здесь.

Он стоял в дверях, заполняя проем своей массивной фигурой, раздумывая, какую полку занять — верхнюю или нижнюю.

— А вы как посоветуете? — спросил он Ирму.

Все ее мечты об одиночестве пошли прахом, и она сразу же насупилась и взглянула неласково: никогда ее надежды не сбываются, наверное, ей вообще не следует строить какие-то планы.

— Как угодно, — отрезала она и съежилась в уголке дивана, ушла в себя, как улитка в домик, тем самым как бы давая невольному попутчику понять, что просит оставить ее в покое.

Он не произнес больше ни слова, уселся