– Лена! – перебил он ее нетерпеливо. – Ну что ты говоришь, перестань, пожалуйста! Ну почему ты всегда так…

– Как, Вань? Как?

– Почему ты заранее о людях плохо думаешь?

– Потому что я реалист, Вань. А ты идеалист, весь в папу пошел. И вообще, давай прекратим этот разговор бесполезный… Все равно я тебе никогда и ничего не докажу, ты же упертый, как баран! Скажи лучше – ужинать будешь?

– Нет, не хочу… Кусок в горло не лезет. Лучше дай мне что-нибудь, я отца накормить попытаюсь. Кашу какую жидкую, что ли…

– Может, бульон?

– Ну, давай бульон…

Иван вошел к отцу, держа на подносе чашку с бульоном. Спросил тихо:

– Не спишь, пап?

– Нет… – с трудом повернул тот голову на подушке.

– Может, поешь тогда? Смотри, какой хороший бульон. Давай проглоти хоть несколько ложек.

– Не могу, Ваньша… Не надо. Убери. Лучше поговори со мной чуток. Вернее, послушай… Мне бы рассказать тебе надо… Успеть надо…

– Да ты не волнуйся, пап! Я рядом, я никуда не уйду. Я слушаю, говори…

– Сейчас. С духом соберусь только. Хотя ничего нового и не услышишь, но мне надо… Чтобы ты понял меня… И чтобы Соня поняла, да…

Иван испуганно глянул на отца – опять бредит, что ли? Опять Соню вспоминать начал…

– Соня ведь тоже меня слышит, да. Это я больше для нее рассказываю, но и ты тоже послушай… Как все было…

– Я слушаю, пап. Слушаю.

– Ага, ага… С чего бы начать, дай сообразить. Ты ведь знаешь, Ваньша, что я тебе не родной отец. И Коле, и Лизе с Настенькой – не родной… Тебе всего три годика тогда было… Слабенький такой, совсем доходяга, едва на ножках держался. Не помнишь ничего, конечно…

– Ну зачем ты об этом, пап? Знаешь ведь, что ты нам родней родного! Что мы все тебя любим…

– Да я не об этом. И не перебивай меня, пожалуйста. Дай рассказать…

– Прости, пап, не буду больше перебивать. Рассказывай.

– Да. Я с самого начала начну. Я ведь очень счастливо жил, пока в ту командировку не уехал. Сюда. На Урале я жил… Жена у меня была любимая, Сонечка. Ох как же я ее любил. Ваньша, как любил! И она меня тоже! Душа в душу жили, друг на друга нарадоваться не могли. Я и не думал, не гадал, что смогу вот этак-то… Чтобы из командировки да к Соне своей не вернуться… А судьба, видать, по-своему нами располагает и не спрашивает, чего мы хотим, а чего не хотим. Ну да ладно… Опять меня куда-то не туда понесло… Погоди, с мыслями соберусь… Дай-ка мне водички глотнуть, Ваньша!

Иван поднес к его губам кружку с водой, просунул руку отцу под голову, приподнял слегка, и тот сделал несколько жадных глотков. Потом продолжил тихо:

– Приехал я, стало быть, сюда, пришел к председателю. Я, говорю, тот самый и есть, механизатор с Урала, буду учить ваших ребят с новыми комбайнами управляться. А председатель обрадовался – давно, мол, тебя поджидаем! Только надо придумать, куда ж тебя на постой определить… Это ничего, что я тебя в бедную избу отправлю? Там баба-бедолага одна с четырьмя детишками мается, заработать толком не может, потому как больная насквозь вся. А за постой ей копеечка полагается… Хоть подкормится маленько на казенных деньжонках. Ты как, не побрезгуешь, мол? Я ему и ответил – из-за чего ж не помочь… Куда укажешь, туда и пойду на постой. Так я у вас и оказался, Ваньша… И подумать не мог, чем дальше все обернется…

Отец замолчал, улыбнулся слабо. Потом продолжил, не торопясь:

– Ну, вот… Зашел я в избу, увидел всю обстановку своими глазами… Нищая была обстановка, чего уж там говорить. Зинаида стоит у печи, похлебку готовит. Худая, болезная, подглазья темные, как омуты. Поклонилась мне в пояс, да сама же и обомлела от смущения. И руки не знает, куда девать, голову в плечи втянула. А вы сидите за столом вчетвером, мал мала меньше, похлебки ждете. Глаза у всех такие голодные… Ты, помню, самый младший, сполз со скамьи, приковылял ко мне кое-как, ухватился за коленки, голову поднял, глянул в самое сердце… Говорить-то еще не умел, только лепетал что-то жалостное. А потом Коленька ко мне подошел, спросил тихонечко: «Дядя, а ты с нами жить будешь?» А девчонки, Лиза с Настей, ничего не спрашивали. Сидели, стеснялись. А я так растерялся поначалу… Что делать-то, как быть? То ли за стол садиться, то ли бежать от этого горюшка, куда глаза глядят… Ведь жалко было на вас глядеть, сердце разрывалось, ей-богу. Я и не смог за стол сесть… В магазин побежал, купил всего, что там было. Хлеба, сахару, баранок… Пряников, конфет… Все, что глаза видели, то и покупал без разбору. Едва потом до дому все это доволок, вывалил на стол – ешьте… Вы и наелись так, что потом болели неделю, у всех животы крутило. Помог, называется, ага… Зина, когда чуть осмелела, даже ругала меня… Хорошая была у вас мать, добрая.

– А я ее не помню совсем… – виновато произнес Иван, отводя глаза.

– Так тебе ж всего пять годков и было, когда она умерла! Лизе было семь, Насте десять, а Коле двенадцать. Маленькие еще… А Зина тихо померла, незаметно как-то. Она вообще такая была – скромная, незаметная. Работой с детства надорванная. Как еще умудрилась четверых родить – не понимаю. Муж у нее, родной ваш отец, суровым был человеком, рассказывали. Поколачивал ее почем зря. Еще и водку пил беспросветно. Все пропивал, не жалел. И вас тоже не жалел. Как раз в тот год и помер, когда ты родился. Да и Бог ему судья, что ж… Он перед Богом за все грехи ответил. Как так можно было жить мужику, если четверо детишек на свет произвел? Не понимаю…

– А почему ты с нами остался, пап? Почему к своей жене не уехал? Ты ж ее любил, сам говоришь…

– Так я и собрался уезжать, как только срок моей командировки вышел… У двери уж стоял, прощался. А вы как все заревете в голос, будто по покойнику! Ты так вообще… В колени мои вцепился, не отпускаешь. Я ручонки твои хочу разомкнуть и не могу… Только сердце себе напополам рву. И Зина тоже ревет… Не смог я уехать. Не смог. Думал, умру по дороге, если уйду…

– Остался, значит?

– Да. Остался. Соне своей письмо написал. Так, мол, и так, прости меня, жена любимая. Получается, что другую судьбу себе нашел. И жену другую. А что я еще мог ей написать? Так и получилось, что променял Соню на Зину… Хотя любил Соню всем сердцем…

– Выходит, ты нашу маму пожалел просто?

– Да, пожалел. Это правда. И вас тоже пожалел. И это правда, сынок. Иногда жалость бывает сильнее любви, ничего не поделаешь. А ты что, за мать сейчас обиделся, да?

– Нет, что ты. Хоть два года она пожила счастливой. И потом… Ты же нас один растил, когда она умерла. Тебе ведь нелегко это далось, я думаю. Да ты вообще у нас отец-герой, пап…

– Ну, уж и герой! О чем ты говоришь, сынок! Это ж обычное дело для каждого мужика – детей вырастить.

– А скажи, пап… Ты говоришь, письмо своей жене написал… Она тебе потом ответила что-нибудь?

– Нет. Не ответила. Но это мою Соню знать надо… Она такая была, гордая. Так до сих пор и не знаю, то ли простила меня, то ли нет… Да и некогда мне было об этом думать, надо было вас растить, в люди выводить. И в этом ты прав, пожалуй… По тем временам нелегко это было, конечно. Да еще и одному, без подмоги…