– А что у него за портрет в кабинете появился?Раньше вроде не было, – неожиданно спросил Чимоданов.

– У Арея? Какой портрет?

– Телка в старинном платье, довольно неуродливая, и рядом девчонка. Девчонка к ней жмется, типа ща нас замочат! –а та ее по башке гладит, – сказал Петруччо.

У него было странное свойство: всякий раз, какон бывал чем-то тронут, он становился нарочито грубым. Защитным цинизмомзаглушал всякое ненормированное движение сердца.

– Это дочь и жена Арея, – насмешливоглядя на него, сказала Ната.

Она знала все и всегда, хотя внешне ипритворялась рассеянной.

– Которых убил Яраат?

– У него других и не было, – подтвердилаВихрова. – Как ты там сказал? Телка в старинном платье? Ща нас замочат?

Чимоданов прикусил язык и пугливо осмотрелся.Если бы в этот момент со стены сорвалась одна из двух висевших алебард и надвоеразвалила бы ему голову, он бы счел это вполне закономерным.

Он был не то чтобы осёл. Просто слишком долгомаскировался, а когда хотел врубить заднюю передачу, оказалось, что шкура ужеприросла. Так и остался вроде умник, но с клочьями ослиной шерсти.

Петруччо мало склонен был копаться в себе.Служба мраку его вполне удовлетворяла. Лишь изредка возникало ощущение, точноон сел не в свой автобус, а когда опомнился, отъехал так далеко, чтовозвращаться не имело смысла.

Покинув фехтовальный зал, появившийся вподвале резиденции на Большой Дмитровке несколько месяцев назад не без участияпятого измерения, служащие мрака поднялись наверх. Улита прохаживалась попустой приемной с унылым видом. Заметив их, она подошла к столу и энергичнохлопнула печатью по первой из подвернувшихся бумажонок.

– Тоскливенько! Суицидненько! Прямо не апрель,а ноябрь какой-то недоношенный. Кто-нибудь, кроме меня, еще собираетсявкалывать или других трудоголиков на складе не нашлось? – поинтересоваласьона.

Секретарша русского отдела мрака тренироваласьв последнее время нечасто – раза три в неделю. Не то чтобы внаглую отлынивала,но находила постоянные убедительные отговорки. То ей надо было приниматьотчеты, то, используя арендованный асфальтовый каток, учить комиссионеровделовой порядочности, то ехать с Мамаем на другой конец Москвы за кожей дляпергаментов.

Арей на уловки не покупался.

– Когда у кого-то находится слишком многоуважительных причин, это подозрительно. Истинно занятый человек всегдасвободен. Хочешь быть смертницей – будь ей, – говорил он.

Улите было всё равно. Она и без того ощущаласебя смертницей. В глазах у нее стояла зимняя тоска, а на сердце была осенняяслякоть. Было ли это как-то связано с Эссиорхом, или ее тяготило двойственное ивыпивающее душу положение ведьмы, никто не допытывался. Главное, что чувстваюмора она не потеряла. Только им и спасалась.

Чимоданов сел за стол и попытался по-хомячьизарыться в бумажки, однако желания работать у себя не обнаружил. Настроениебыло нелопатное. Он зевнул до щелчка челюстей и поинтересовался у Улиты, чтонового в главной конторе. О чем сплетничают джинны, принимающие под росписьинкассаторские брезентовые сумки с эйдосами?

Улита лениво присела на край стола Петруччо.

– В Канцелярии Тартара все на ушах. Один измелких крысенышей счел себя обиженным. За очередное тысячелетие службы емувместо пятидесяти нормальных премиальных эйдосов выдали пятьдесят гнилых!Крысёныш обозлился и решил отомстить. Он выкрал у Лигула нечто важное, ккоторому имел должностной доступ, и попытался скрыться в человеческом мире.

Глазки у Чимоданова загорелись.

– Что, серьезно? Не врешь? А почему он нетелепортировал?

– Телепортировать вместе с этим он не смог, ипотому бежал через Хаос. Пропажи хватились сразу, а так как исчез иканцелярист, то концы увязались быстро. Выслали в погоню Черную Дюжину.Настигнуть его удалось только в Верхнем Подземье.

– Убит, конечно? – с относительнойуверенностью спросил подошедший Мошкин.

– Покончил с собой, предварительно разбив свойдарх и попытавшись растоптать все эйдосы. Разумеется, Черная Дюжина всё равноих собрала и присвоила, – уточнила Улита.

– Хм… А что он украл, нашли?

– Нет, хотя тело обыскали тщательно. Должнобыть, успел избавиться. Подозревают даже, что вор, когда почувствовал погоню,мог разбить это на части и попытаться спрятать по отдельности.

– А совсем уничтожить?

– Невозможно. Самое большее расколоть надве-три части.

В дверь робко заскреблись виноватым котиком.Это шеф-повар, некогда отдавший в залог свой эйдос, привез в фургончике еду.Горячий обед отдувался жаром. Круглый повар тоже отдувался, но уже отбеспокойства. В последний раз Улита пригрозила, что если котлеты снова будутхолодные, то она собственноручно перекрутит его на фарш. И вот теперь котлетыбыли точно из недр вулкана. Есть их было невозможно.

– Лучше б не угрожала! – пробормоталаУлита.

Пока повар оставался в резиденции, кскользкому разговору благоразумно не возвращались. «Не выноси сора из избы!Самим меньше достанется!» – любил повторять Арей.

Чимоданов питался очень своеобразно. Вначалевыедал глаза у яичницы, затем говорил, что вообще-то сыт, а потом съедал всебез остатка. Рядом с его тарелкой обычно сидел Зудука и, дожидаясь, пока хозяинотвернется, пытался подсыпать соли или перца. Когда он окончательно надоедал,Петруччо сажал его в кастрюлю, прижимал крышку чем-нибудь тяжелым, и Зудукасердито булькал внутри.

– Надоели вы мне все со своей любовью! Слушатьпротивно, – ближе к концу обеда внезапно взбрехнул Чимоданов.

Улита перестала есть и медленно подняла однубровь. Насколько она помнила, о любви никто и не заикался.

– Ау, родной! Очнись! Ты похож на болящуюстарушку, которой всюду мерещатся целующиеся парочки, – сказала она.

Чимоданов ткнул в Мошкина пальцем.

– Это всё он! Он знает! – произнесПетруччо.

Мошкин побагровел. Он и в самом деле невыдержал и заговорил с Петруччо о любви. Просто не с кем больше было. Правда,случилось это еще утром. Хотя до Чимоданова многое доходило, как до жирафа.Бывали случаи, когда он принимался отвечать на вчерашние и даже позавчерашниевопросы.

– Ну хорошо. Вернемся к любви. И что именновам противно, многоуважаемый? – вежливо спросила Улита.

– Ну что тебе подходит единственный человек вмире и если пропустишь его, фигово будет. Так, что ли? – насмешливоспросил Петруччо, косясь на Мошкина.