КИКЕ СКОПЕЛЬ. Не скажу, чтобы Хулио Марио так уж зазнавался, у него просто привычки были другие. Светского льва, тусовщика.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Хулио учился в Колумбийском университете, так мне кажется. Где-то году в 1946-м. И за учебу Малыша Альваро в том же университете он платил. Малыш изучал журналистику, и во время учебы он написал цикл рассказов «Мы все ждали». Люди думали, это он Уильяма Сарояна начитался, вот и писал рассказы свои, пока жил в Нью-Йорке. А когда в Барранкилью вернулся, оказался не у дел; но поскольку у Хулио Марио денег была уйма и он хотел их вложить, то он учредил газету «Диарио дель Карибе» с намерением отдать ее Малышу Сепеде. В таком виде я эту историю знаю. А Малыша Сепеду он поставил главным редактором. Первоначально «Диарио дель Карибе» была либеральной газетой, потому что Хулио Марио происходил из либеральной семьи, а как же. Его мать приходилась сестрой Альберто Пумарехо. Потом уже, не без участия Пачо Посады, он переделался в консерваторы.

ЗУБОСКАЛЫ ИЗ «ЛА КУЭВЫ»

КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Начиная с 1965 года я достаточно часто ездила в Колумбию, а также в Мексику. В одну из этих командировок я побывала в «Ла Куэве» и познакомилась там с людьми, чьих имен сейчас не вспомню. Меня сопровождал Альваро Сепеда Самудио, он и показывал мне жизнь Барранкильи изнутри: сводил в «Ла Куэву», провел по книжным магазинам, познакомил с Виньесом и со всем прочим, что сейчас сделалось частью мифической жизни автора «Ста лет одиночества».

САНТЬЯГО МУТИС. Там был центр всего. Они все между собой дружили, потому что каждый являл собой личность по-своему выдающуюся. И Обрегон вовсе не был дурачком. В том смысле, что он — натура очень нетривиальная. Когда он находился рядом, казалось, что это какое-то животное. Он взбудораживал, растревоживал. Вселял надежду. Великолепный парень. А Альфонсо словно никогда не уходил оттуда и всем своим видом говорил: «Мы здесь, мы собрались, и теперь непременно произойдет что-нибудь хорошее». И о Рохасе Эрасо можно то же сказать, потому что они умели откликаться на жизнь, умели вдыхать жизнь. Внутренне несгибаемые. Прекрасные. Вот и вышло, что там сошлись вместе сразу несколько очень ярких натур. Они все были особенные. Между ними не только дружба водилась, но и добродушное беспечное веселье. А объединяла их любовь к человеку и к литературе, что, в сущности, одно и то же.

ЭРИБЕРТО ФИОРИЛЬО. На первых ролях в «Ла Куэве» были четверо, трое из которых позже появляются в последней главе «Ста лет одиночества». Это Альфонсо, Херман, Альваро и Алехандро. «Вайвен» — так называлась лавка на углу Виктории и улицы 20-го Июля, ее-то потом и переделали в «Ла Куэву». Ее владелец Эдуардо Вила приходился кузеном Альфонсо и считал, что торговать бакалеей — ниже его достоинства. Он только одного желал — обслуживать своих дружков-охотников. Альфонсо позвал Альваро, и тот переделал лавку в бар «Ла Куэва». Причем уборную разместили чуть не впритык к барному залу — так Обрегон предложил. В конце 1950-х мы жили в двух кварталах от той бывшей лавки и всякий раз проходили мимо нее, когда отец водил меня в ближайший кинотеатр. Вот он мне однажды и говорит: «Смотри, вон в том месте собирается кучка господ от искусства, так они пиво пьют, потом кулаками машут, после опять пивом заливаются и разговоры разговаривают, затем спорить начинают, снова дерутся и…» Он это из лучших побуждений рассказывал, чтобы предостеречь от подобных компаний, но только разжег во мне великое любопытство. А позже, когда я начал читать колумбийскую литературу — знаете, Сепеду Самудио, Рохаса Эрасо, Гарсиа Маркеса, — я вдруг сообразил, что это насчет их компании отец меня предупреждал. И мне сразу разонравились Тарзан с Бэтменом, мои тогдашние кумиры, и с тех пор новыми кумирами сделались те сумасброды из «Ла Куэвы».

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Потом вышли «Сто лет одиночества», и он там упоминает своих приятелей-хохмачей из «Ла Куэвы», только называет их «четырьмя спорщиками». Кстати, у него в тексте множество словечек из местного жаргона, значение которых совершенно непонятно людям из остальных частей страны. Читатели недоумевают: что он имел в виду, что хотел выразить этими словами? Попадается им, например, упоминание «самца ласточки», и вроде как ясно, что речь о птице идет, только вот что этот самец ласточки под мышками Аурелиано делает? Между тем всякий в Барранкилье сразу скажет, о чем речь: конечно, о нарывах — когда поры кожи под мышками забиваются, там нарывать начинает.

Как и выражение mamar gallo[43], или «зубоскалить», оно тоже у него фигурирует. В «Эль Тьемпо» и в «Эль Эспектадоре» даже дискуссию развернули: что же это Гарсиа Маркес имел в виду, судили-рядили, вопросы задавали. А мне вспоминается одна теория о том, откуда это выражение пошло. Так вот, происходит оно от петушиных боев. Лично я за всю жизнь ни разу в Барранкилье на петушиные бои не ходил. Здесь эта забава не в обычае. Вообще ни разу петушиных боев не видел, пока в Гуахиру не попал. Там это традиция, даже ритуал, как, например, пить контрабандный виски и слушать уличное исполнение вальенато (когда всей толпой следуют за трио исполнителей, которые от дома к дому переходят и вальенато свои поют). Так вот, посещать петушиные бои — такая же священная традиция. Зрители петушиных боев сами очень задиристые и при этом соревнуются друг с другом в балагурстве. То есть настроены они очень воинственно, однако шутки отмачивают — обхохочешься. Только вот нрав у них переменчивый, и кто-то в любой момент может выхватить револьвер и пристрелить тебя, если ему покажется, что ты его высмеиваешь. Да, так вернемся к этимологическим корням этого выражения: как известно, на лапах у петуха имеются шпоры. Однако бойцовые петухи никогда не бьются голыми шпорами, потому что на них заранее надевают специальные медные насадки, нечто вроде доспехов. Делается это так: берется насадка в форме шпоры петуха, внутрь забивают воск и нагревают на пламени свечи. Воск растапливается, и тогда эту искусственную шпору насаживают на петушиную. А потом, чтобы воск схватился и шпора крепко держалась, ее берут в рот и сосут. Вот почему употребляется глагол mamar — то есть «сосать грудь».

Таково происхождение данного выражения. Все это очень трудно не только перевести на другой язык, но и объяснить в контексте другой культуры. Самая близкая по смыслу характеристика человека, называемого mamagallista, того, который занимается mamar gallo, — это искусный враль, рассказчик небылиц. Такие, например, ирландцы, умеющие с совершенно серьезной миной наплести с три короба жуткого вранья.

Приведу пример: допустим, навешаю я на уши своему приятелю Хоакину откровенной лапши о том, какой я крутой. Мол, я то-то сделал и это сделал, и клятвенно заверю его в том, что так оно все и было. А он все это время, пока я заливаю, смотрит на меня внимательно, глаз не спускает, и тогда я, не выдержав, говорю: «Да забудь, чувак, это все вранье». А он отвечает: «Так что ж ты грузил меня всей этой хренью? Еще и клялся, будто все правда, а я, как дурак, туфту эту за чистую монету принимал». Это и называется mamar gallo — «пичкать петушьей титькой», в смысле хохмить. И это то самое, что приравнивает тебя к зубоскалам из «Ла Куэвы». Когда плетешь кому-нибудь откровенное вранье, заставляя поверить в твои враки.