Весной 1959 года пришло два письма из Канадского совета по делам искусств: заявки Леонарда и Ирвинга были одобрены. Леонард получил грант — две тысячи долларов. Он сразу же подал документы на паспорт. В декабре 1959 года, вернувшись из Нью-Йорка после поэтического вечера в культурном центре 92nd Street Y (Леонард Коэн, Ирвинг Лейтон, Ф. Р. Скотт), Леонард сел на самолёт в Лондон.

Человек с золотым языком

Холодным серым утром, под начинающимся дождём, Леонард шёл по Хэмпстед-Хай-стрит, неся чемодан и бумажку с адресом. Приближалось Рождество, и в витринах магазинчиков поблёскивали украшения. Уставший от долгой дороги, Леонард постучал в дверь пансиона. Но комнаты для него не было. Ему смогли предложить только скромную раскладушку в гостиной. Леонард, который всегда говорил, что у него было «детство будущего мессии», согласился на раскладушку и на условия хозяйки: он должен был по утрам вставать раньше всех в доме, прибираться в комнате, приносить уголь, растапливать камин и затем выдавать в день по три страницы романа, для работы над которым, по его словам, он приехал в Лондон. С миссис Пуллмен шутки были плохи. Леонард, всегда тяготевший к аккуратности и порядку, с готовностью принял на себя вышеозначенные обязанности. Он умылся и побрился, а затем отправился в магазин и купил зелёную пишущую машинку «Оливетти» для работы над своим шедевром. По пути он заглянул в магазин «Бёрберри» на Риджент-стрит, где одевались зажиточные англичане, и купил синий плащ. Унылая английская погода не расстроила его. Всё было именно так, как должно было быть: он был писателем и находился в стране с многовековой (в отличие от Канады) литературной традицией — здесь жили Шекспир, Мильтон, Вордсворт, Китс. От пансиона до дома Китса, в котором тот написал «Оду соловью» и любовные письма Фанни Брон, можно было дойти пешком за десять минут. Леонард почувствовал себя как дома.

Несмотря на близость к центру Лондона, Хэмпстед походил на деревню — правда, деревня эта кишела писателями и мыслителями. Постоянными обитателями находившегося неподалёку кладбища Хайгейт были Карл Маркс, Кристина Россетти, Джордж Элиот и Рэдклифф Холл. Ещё когда Лондон задыхался от ядовитого смога, расположенный на холме Хэмпстед со своей обширной пустошью и сравнительно чистым воздухом привлекал чахоточных поэтов и чувствительных художников. Из компании Леонарда первым жителем этих мест был Морт, снимавший комнату у Джейка и Стеллы Пуллменов, пока учился в художественном колледже. Следующей была Нэнси Бэкол: она приехала изучать классический театр в Лондонской академии музыкального и драматического искусства и осталась работать журналисткой на радио и телевидении. Нэнси, как затем Леонарду, поначалу предложили временное место в гостиной и грелку, а потом Морт уехал и миссис Пуллмен, сочтя Нэнси достойной кандидатурой, отдала ей его комнату. Именно там она и находилась в декабре 1959 года, когда появился Леонард.

Бэкол, человек пишущий и преподаватель писательского мастерства, не может вспомнить времени, когда не знала Леонарда. Как и он, она родилась и выросла в Уэстмаунте. Они жили на одной улице и ходили в те же школы; её отец был педиатром Леонарда. «У нас было очень сильное коммьюнити, во многих отношениях замкнутое на самом себе, но он был необычным человеком для Уэстмаунта. Он читал и писал стихи, когда остальные интересовались только тем, кого пригласить на выпускной бал из воскресной школы. С очень раннего возраста он раздвигал границы». Особенно интересно было то, что Леонард не восставал против сложившегося порядка открыто; по замечанию

Арнольда Стайнберга, он казался совершенно нормальным, уважал учителей и не производил впечатления человека, который станет бунтовать.

«Здесь было противоречие, — говорит Бэкол. — Леонард был глубоко погружён в религию и тесно связан с синагогой через деда и благодаря своему уважению к старшим; я помню, как Леонард рассказывал, что его дед может проткнуть Тору булавкой и прочитать по памяти все страницы, которых она коснулась, и это произвело на меня неизгладимое впечатление. Но он был всегда готов задавать тяжёлые вопросы, нарушать конвенции, находить свой путь. Леонард никогда не был склонен нападать, атаковать или плохо говорить о чём-либо или о ком-либо. Его больше интересовало, что истинно, что правильно». Она вспоминает нескончаемые разговоры о своей общине, которые они вели с Леонардом в юности, — «что в ней было хорошо, чего не хватало, где, как нам казалось, люди не доходили до сути вещей». Потом Бэкол уехала в Лондон, но когда Леонард тоже поселился в доме Пуллменов, их разговоры возобновились, как будто никогда не прерывались.

Стелла Пуллмен, в отличие от большинства жителей Хэмпстеда, была из рабочего класса — «соль земли, очень прагматичная, земная англичанка», по описанию Бэкол. «Она работала у ирландца-дантиста в Ист-Энде; каждый день ездила туда на метро. Все, кто жил в доме, таскались туда раз в год — ставить пломбы. Она всех очень поддерживала — Леонард до сих пор говорит, что закончил книгу благодаря ей, потому что она назначила дедлайн, и это ему помогло, — но нельзя сказать, чтобы он или кто-то другой из нас произвёл на неё впечатление. «Каждый способен написать книгу, — говорила она, — так что работайте. Я не хочу, чтобы вы тут болтались без дела». Она прошла войну и не терпела всякой чепухи. Леонарду там было комфортно из-за этой простоты и безыскусности. Они со Стеллой прекрасно поладили. Стелла ему очень симпатизировала — но втайне; она хотела, чтобы никто, как она выражалась, «не возомнил о себе». Леонард неукоснительно выполнял свою часть уговора и каждый день писал по три страницы романа, который получил рабочее название «Красота в непосредственной близости». В марте 1960 года, через три месяца после его приезда в Лондон, черновик романа был готов.

По ночам, когда закрывался местный паб «Король Вильгельм IV», Нэнси и Леонард вместе исследовали Лондон. «Оказаться в то время в Лондоне было откровением. Это была совершенно другая культура, что-то вроде нейтральной полосы между Второй мировой войной и The Beatles. Время было невесёлое, денег у людей было мало, и мы познакомились с совершенно новыми для себя людьми — лондонским рабочим классом — а не забывайте, что начинали мы с Пита Сигера и всех этих рабочих песен. Мы встречались в час или два часа ночи, брели в Ист-Энд и общались с парнями в кепках, говорившими на кокни. Мы шли к ночным людям, которые пили чай в дешёвых забегаловках. Мы оба очень любили уличную жизнь, уличную еду, уличные развлечения, уличные манеры и ритуалы» — к этому же Леонарда влекло и в Монреале. «Если хочешь найти Леонарда, — говорит Бэкол, — ищи в маленьких кофейнях или рюмочных. Найдя какое-нибудь место, он будет ходить туда каждый вечер. Его не интересовали «модные тусовки» — его интересовала изнанка».

Работая на радио и телевидении, Бэкол познакомилась с сообществом иммигрантов из Вест-Индии и стала ходить в молодёжный клуб «Фламинго» на Уордор-стрит в Сохо. По пятницам в нём действовал «клуб в клубе» под названием «Ночная смена» — после официального закрытия, с полуночи, хотя все свои знали, что настоящее веселье начинается не раньше двух. «Вообще говоря, место было сомнительное, но там было волшебно, — рассказывала Бэкол. — Воздух был так пропитан травой, что ты как будто входил в картину, написанную дымом». Почти каждую пятницу Бэкол ходила туда с Гарольдом Паскалем, ещё одним монреальцем в Лондоне. Там были хорошие музыканты — калипсо-группы и белые исполнители ритм-энд-блюза131 и джаза, такие, как Зут Мани и Джорджи Фейм с группой The Blue Flames, — и замечательная публика, наполовину состоявшая из чёрных, что необычно для того времени: это были в основном иммигранты из стран Карибского бассейна, а также афроамериканцы из американских военных частей. Белая часть публики состояла из бандитов, проституток и богемных персонажей.