Из Лондона Леонард сначала отправился в Иерусалим. Он впервые оказался в Израиле. Днём он осматривал достопримечательности, а вечерами сидел в кафе «Касит», где собирались «все, кто считал себя писателем» [7]. Там он познакомился с израильским поэтом по имени Натан Зах, который пригласил его погостить. Через несколько дней Леонард улетел в Афины. В этом городе он провёл всего один день и успел осмотреть Акрополь. Вечером он на такси приехал в Пирей и остановился на ночь в отеле рядом с портом. Рано утром Леонард сел на паром и отплыл на Гидру. В 1960 году у парома ещё не было подводных крыльев, и дорога заняла пять часов. Впрочем, там имелся бар. Леонард устроился со стаканом на палубе и нежился на солнце, глядя на скомканную простыню моря и выглаженное одеяло неба, пока паром не спеша проплывал между островами, рассыпанными по Эгейскому морю, как бусины.

Ещё только завидев Гидру на горизонте, Леонард влюбился в этот остров. Всё в нём выглядело как надо: и естественная гавань в форме подковы, и белёные домики на крутых холмах. Когда он снял очки и прищурился, остров стал похож на амфитеатр, а домики — на старцев в белых одеждах, сидящих на его рядах. У всех домов двери были обращены к порту, где, как на сцене, разворачивалась совершенно обыкновенная драма: на воде лениво покачивались лодки, на камнях спали кошки, юноши выгружали дневной улов рыбы и губок, старики с задубевшей на солнце кожей спорили и беседовали перед дверями баров. Пройдя по крутым улицам городка, Леонард заметил, что в нём нет машин. Вместо них по брусчатке от порта до самого монастыря пророка Илии ходили ослы, нагруженные корзинами — по одной на каждом боку. Это была как будто ожившая иллюстрация к детской Библии.

Это место, казалось, было организовано по древним законам гармонии, симметрии и простоты. На острове был только один городок, называвшийся просто Гидра. Его жители без лишних споров сошлись на том, что им достаточно двух цветов — синего (море и небо) и белого (дома, паруса и чайки, парящие над рыбацкими лодками). «Я действительно чувствовал, что вернулся домой, — скажет Леонард впоследствии. — Эта деревенская жизнь казалась мне знакомой, хоть у меня и не было опыта деревенской жизни» [8]. Возможно, Гидра казалась Леонарду такой знакомой и потому, что из всех мест, где ему довелось побывать, она больше всего походила на тот утопический мир, о котором он когда-то беседовал с Мортом в Монреале. Там было солнечно и тепло, и там собрались писатели, художники и мыслители со всего света.

Старейшинами в этой деревне экспатов были Джордж Джонстон и Шармиан Клифт. Джонстону было сорок восемь лет; это был красивый австралиец, журналист, который во время Второй мировой работал военным корреспондентом. Шармиан, его вторая жена, привлекательная тридцатисемилетняя женщина, тоже была журналисткой. Они оба писали книги и хотели целиком посвятить себя этому занятию. У них было двое, а затем и трое детей, и поэтому они искали место, где жить было бы недорого, но приятно. В 1954 году они нашли Гидру. Они оба увлечённо творили свой собственный миф и были прирождёнными лидерами. Их базой был магазинчик Кацикаса на набережной, заднее помещение которого, в полном согласии с местной простотой нравов, служило кафе и баром. Снаружи, у воды, тоже стояло несколько столиков, и это было идеальное место для экспатов — там они собирались и ждали двенадцатичасового парома, который привозил почту (каждый, казалось, ожидал получить чек) и новых людей — новые лица, новые собеседники, новые сексуальные партнёры. На острове было мало телефонов и мало электричества, а из-за этого не было телевизоров, и поэтому именно паром был связью с внешним миром, поставщиком новостей и развлечений.

Леонард познакомился с Джорджем и Шармиан практически немедленно. Он был не первым молодым человеком, приплывшим на Гидру с чемоданом и гитарой, но он сразу им понравился, а они понравились ему. Как и Лейтоны, Джордж и Шармиан были яркой, харизматичной, антибуржуазной парой. Кроме того, они уже несколько лет жили той жизнью, о которой мечтал Леонард: писали и не ходили на обычную работу. У них было очень мало денег, но на Гидре этих денег им хватало и на себя, и на троих детей, и жизнь их никак нельзя было назвать скудной. На ланч они ели свежие сардины, запивали их рециной, которую старик Кацикас отпускал им в кредит, и вовсю наслаждались теплом и солнцем. Они приютили Леонарда в первую ночь, а на следующий день помогли ему снять один из множества незанятых домов на холме и пожертвовали кровать, стул, стол и немного посуды.

Хотя Леонард вырос в достатке, для жизни ему хватало малого. Средиземноморский климат ему прекрасно подошёл. Каждое утро он вставал на рассвете, одновременно с местными рабочими, и принимался за дело. Он писал несколько часов, а потом перекидывал через плечо полотенце и по узким извилистым улочкам спускался к морю — искупаться. Потом, пока солнце сушило его волосы, он шёл на рынок за свежими фруктами и овощами и возвращался к себе на холм. В старом доме было прохладно. Он снова писал, сидя за деревянным столом, полученным от Джорджа и Шармиан, а когда становилось совсем темно и уже не хватало света керосиновой лампы и свечей, он снова спускался в порт — там всегда было с кем поговорить.

Этот ритуал, эта рутина и простота приносили ему огромное удовлетворение.

В такой жизни было что-то монашеское, но у этого монашества были некоторые преимущества: в колонии художников на Гидре практиковалась свободная любовь — они на несколько лет опередили хиппи. Кроме того, Леонард соблюдал шабат. По пятницам вечером он зажигал свечи, а по субботам не работал — надевал белый костюм и шёл в порт пить кофе.

Однажды в конце долгого, жаркого лета Леонард получил письмо. В нём сообщалось, что его бабка умерла и оставила ему в наследство полторы тысячи долларов. Он уже знал, что делать с деньгами. 27 сентября 1960 года, через несколько дней после своего двадцать шестого дня рождения, Леонард купил дом на Гидре. Дом был простой, белый, трёхэтажный, ему было двести лет, и он стоял среди других домов на седловине между городом и соседней деревушкой, Камини. Место было тихое, хотя и не очень уединённое — высунувшись из окна, Леонард почти что мог дотронуться до дома напротив, а за стеной сада начинался сад соседа. В доме не было ни электричества, ни водопровода — вода собиралась в специальной цистерне во время весенних дождей, а когда эта вода заканчивалась, ему приходилось ждать старика-водоноса, который раз в несколько дней проходил мимо со своим осликом. Но толстые стены дома были хорошей защитой от летней жары, в зимние холода можно было затопить камин, и ещё имелась просторная терраса, на которой Леонард курил; там пели птицы, а снизу их караулили кошки — в надежде, что какая-то из них свалится на землю. Пришёл священник и освятил дом: он поднял над дверью зажжённую свечу и сажей изобразил крест. Каждое утро к Леонарду приходила пожилая соседка, Кирия София: она мыла посуду, подметала полы, стирала бельё и вообще за ним ухаживала. Новый дом доставлял Леонарду чистое детское удовольствие.

* * *

— Я хочу сказать об одной вещи, которую многие не замечают, — говорит близкий друг Леонарда Стив Сэнфилд. — Жизнь в Греции и греческая культура сыграли огромную роль в жизни Леонарда и остались с ним до сих пор. Он любит греческую музыку и греческую еду, он неплохо — для иностранца — говорит по-гречески и никогда никуда не спешит: «Давай-ка выпьем кофе и поговорим об этом». Мы с ним оба носим комболои — греческие чётки; так делают только греки. Эти чётки не имеют никакого отношения к религии — комболои можно перевести с древнегреческого как «чётки мудрости», то есть когда-то люди использовали их, чтобы подумать и поразмышлять.