Этого не происходит на самом деле, думала она, выходя на крыльцо, спускаясь вниз по ступенькам, движимая желанием, идущим из самого ее нутра, многоголосием ночного шума, изобилием запахов. Что ей было терять? Это просто выдумка, сказала она себе, как говорила сыну. Просто игра.

Она оставила биту у двери и, выйдя на подъездную дорожку, увидела, что собаки заполнили тротуар и улицу, толпились в тени лужаек ее соседей. Ретривер взял ее за руку, как вчера, и повел сквозь море животных, настороженных и неподвижных, как ночь вокруг них.

Посреди подъездной дорожки, посреди собак, она не боялась. Она ждала. Они ждали. Ретривер выпустил ее руку с высоким, жалобным звуком. Будто первая нота гимна, подумала мать, призыв к молитве.

С этим звуком ретривер ухватился зубами за край штанов матери и стал их стягивать.

Ну-ка хватит, сказала она, смеясь, и вдруг смех резко оборвался, потому что ретривер ее не отпускал и не собирался отпускать, а за другую штанину уцепилась колли, и матери пришлось крепко схватиться за пояс штанов, чтобы они не свалились.

Хватит, вновь сказала она, на этот раз тверже, отпихнув сперва ретривера, а следом колли. Они не хотели уходить, они стали тянуть сильнее.

О господи, сказала она.

Колли уцепилась за штанину повыше, к ней присоединилась пушистая пастушья собака с разноцветными глазами. Мускулистый черный лабрадор подпрыгнул, встал на задние лапы и схватил край рубашки, проделав несколько дыр.

Мать запаниковала. Она распихивала собак коленями и руками, но они приближались и приближались. Ее резко качнуло в одну сторону, в другую, она рухнула на четвереньки, и их было уже не остановить. Она закрывала голову руками, а они рвали ее одежду, раздирали рубашку, тонкую ткань нижнего белья.

Все закончилось так же быстро, как и началось, – ни одна лапа ее не коснулась. Она лежала на земле в позе эмбриона, голая, и тяжело дышала. Ее уши дергались, и она слышала лишь тихое дыхание собак и ощущала запахи их разгоряченных тел.

Она подняла голову. Собаки стояли вокруг, скулили и рыли землю, косились на нее, таращились, и шерсть у них на спинах стояла дыбом. Она сжала пальцами камень бордюра, оскалила зубы. Ее глаза зажглись огнем, она почувствовала, как на голове разрастается чудовищная грива. Мускулы ее бедер напряглись. Пронеслась и тут же исчезла мысль: ты – животное.

Ей не хотелось думать, только действовать. Только выживать. Она зарычала и слепо бросилась в толпу окруживших ее тел, ища зубами плоть. Она вся была шерстью, кровью и костями. Она вся была инстинктами и гневом. Она не чувствовала ничего, кроме веса собственного тела и притяжения земли, кроме особенной влажности ночного воздуха, кроме летучих мышей, пролетавших вдали, кроме каждого движения лап, ног и голов вокруг нее. Она ловила ночь ртом, желая во что-то впиться зубами. Она закрыла глаза и стала чистым движением, чистой темнотой, дрожью и зыбью, первым звериным сном.

Следующим утром она проснулась в своей кровати, в рубашке и нижнем белье; пижамные штаны лежали на полу. Она скорчила гримасу, посмотрела на штаны, потянула туда-сюда ворот рубашки.

Хотя она понимала, что ей следовало бы волноваться, не сходит ли она с ума, учитывая совершенную нетронутость ее одежды; понимала, что нужно немедленно позвонить врачу и записаться на прием, может быть, пройти осмотр психиатра, чтобы ей назначили таблетки, нужно все убедительно рассказать мужу, когда он вернется домой, – рассказать о разрыве реальности, о том, что собаки пришли и разорвали на ней одежду, а потом она очнулась одетая. Хотя она все понимала, сейчас, лежа в кровати и чувствуя, как по ней ползает мальчик, она не могла совладать с бурлящим в ней почти религиозным экстазом, ярким и чистым. Он шел из ее души.

Она подхватила мальчика и подбросила в воздух, снова и снова, пока он не начал задыхаться от смеха. Она зарылась мокрым носом ему в шею, щекоча, а он визжал от удовольствия и тянул ее за уши, покрытые новой шерстью. Она осторожно сжала его руку зубами, он вновь завизжал и выбежал из комнаты. Она выпрыгнула из кровати, на четвереньках понеслась за ним в спальню. Ее волосы стали длинными. Длиннее, чем когда бы то ни было, их концы щекотали ей пятки. Они играли до тех пор, пока не выбились из сил; вся комната была перевернута вверх тормашками, игрушечные рельсы разбросаны, стопки книг опрокинуты, простыни грудой валялись на полу.

В кухне, готовя мальчику завтрак, мать насвистывала. Что случилось прошлой ночью? Она понимала, что нужно было бояться, но не боялась. Ее тело оживила свежая сила, и она любила свое тело и любила мальчика – новое тело, созданное ею.

Может быть, такое случается со всеми матерями, а ей просто никто не сказал – ведь не знала же она, что после родов ее ступни станут шире, а волосы во время мытья будут вылезать целыми клочьями? Может быть, это еще один из секретов материнства?

Мальчик ел оладьи, а она сидела на крошечном пластиковом стуле рядом с ним, рассеянно глядя в окно, поглаживая шерсть на шее. Потом поднялась и достала из холодильника стейк, отрезала от него два очень маленьких куска, остальное бросила на сковороду.

Давай попробуем? спросила она мальчика, протягивая ему сырое мясо. Оба закинули в рот по маленькому красному кусочку и стали жевать. Она рычала и щекотала мальчика, и он смеялся.

Мы дикие животные! сказала она, и мальчик ответил: «По’дем гулять!»

Он побежал к двери, она дожарила стейк и положила на тарелку. Повернувшись, увидела, что мальчик несется к ней с криком: «Смотри!»

Он сжимал в руке дохлую мышь, мать взвизгнула и рассмеялась.

Где ты это нашел? спросила она. Фу!

Не фу, ответил он. Пойдем, мама.

Она пошла за ним, и он, широко распахнув глаза, указал вперед пухлым пальцем и заинтересованно наблюдал, как она поведет себя при виде оставленной кем-то на крыльце кучи – настоящей кучи – мертвых мышей, белок, кроликов и даже одного обмякшего енота.

Она ахнула.

Предложение. Знак. Приглашение.

Налюбовавшись смертью, день они с мальчиком провели в их любимом кафе прямо напротив библиотеки. Здесь располагался роскошный гастрономический бутик, где на полках громоздились элитные печенья, крекеры и желе высшего качества. Горячие и холодные закуски, которые обожали студенты и мамочки. При желании можно было взять хоть макароны с сыром, хоть наггетсы. Хоть целое блюдо винограда. Можно было взять два кубика сыра и сделать из них глаза, из кусочка киви – нос, а йогуртом нарисовать рот. А еще здесь подавали вино в бокалах.

Мальчик любил сюда ходить и давать матери инструкции, что положить ему на тарелку. Он командовал, как маленький генерал, хлопал в ладоши, надувался и требовал то, чего ему хотелось. Мать положила себе намазанный кетчупом кусочек мяса, хрустящие кусочки жаркого, куриное филе, целую гору печеной кукурузы, при виде которой мальчик захлопал в ладоши, восхищенный ее величиной. В отдельную маленькую миску мать положила макароны с сыром.