Она смотрела на задний двор, на оживающих пчел и жуков, на мягкий утренний солнечный свет, пробивающийся сквозь ветви, на большие блестящие листья хост. Она не знала, что может чувствовать себя такой бодрой, счастливой и выспавшейся. Она прокралась в гараж, набрала код, чтобы открыть дверь, и, согнувшись, ждала, когда дверь с громким механическим звуком поднимется, потом достала дополнительные ключи.

Она подошла к боковой двери и пробралась в дом, чувствуя себя, пожалуй, как Ева в первое утро за пределами райского сада – но, господи, какое это было облегчение. Понимать себя новую. Больше не задаваться вопросом: что, если? Знать все. Зеркало ванной отразило незнакомое существо: спутанные волосы, заляпанное грязью и кровью лицо, ноздри в засохшей корке. Руки были такими, словно она несколько недель работала в саду. Красные царапины покрывали ее ноги. Она вынула колючку из ступни и встала под душ.

Греясь под горячей водой, она смотрела, как жесткие волосы и шерсть утекают в канализацию. С ними – грязь с ее рук и ног. Кусочки листьев и веток из волос. Даже отколотые острия клыков, которые она сплюнула в мутную воду.

Ощущая всеобъемлющее чувство собственной правоты, собственного «я же тебе говорила» и уверенности в собственном рационализме, она вытерлась, надела чистую, прохладную рубашку и проскользнула в постель между спящим мужем и спящим сыном.

Факт заключался в том, что она нисколько не ошиблась. Она не ошиблась насчет пугающих волос на теле и острых зубов. Она не ошиблась насчет хвоста или стаи собак, неожиданно появившихся на ее заднем дворе. Факт заключался в том, что все ее чувства были разумными и точными, не только относительно всего связанного с собаками, но и раньше, когда она чувствовала злость и усталость, когда ей казалось неправильным, что она теперь заперта дома, ее карьера отложена, искусство отложено, жизнь отложена на неопределенный срок, в то время как ее муж реализует себя. Неправильным, что ее работа по воспитанию сына не ценится, как и работа по дому, и что, став домохозяйкой, она начала медленно исчезать, пока не превратилась в приложение к своему подопечному. Когда она думала о том, как провела очередной день, она не могла не задаться вопросом: а без ребенка существовала ли она вообще?

Да, можно было сделать вывод, что она победила, хотя конкретные аргументы трудно было привести. Она чувствовала: она может с уверенностью предположить, что выиграла все споры, по крайней мере, недавние. Чувствовала, что с этого момента она может спокойно доверять своим инстинктам и суждениям, даже если поначалу они казались ей безумными. Она могла и должна была чувствовать себя оправданной, могла упиваться своей правотой, но как же ее злило то, что она не могла раскрыть глаза на свою правоту даже мужу, спавшему сейчас рядом с ней.

Нет, конечно, она никоим образом не могла раскрыть свое превращение своему супругу. Хотя он был добрым и разумным человеком, она не могла быть уверена в том, что он мог бы сказать и сделать, если бы она показала ему самую истинную часть своего настоящего «я». Заставит ли он ее обратиться к врачу или, что еще хуже, к психиатру? Купит ли множество оранжевых бутылочек с рецептурными таблетками, чтобы притупить ее превращение или остановить его вообще? Может ли он поместить ее в больницу? Разлучить с ребенком? Окажется ли она в ярко-белой комнате, привязанная к стулу, где, одетая в мягкий пушистый халат, будет тупо таращиться в окно? Конечно, он никогда не поймет, как естественно ее превращение, как оно ее оздоровило. Конечно, он не сможет увидеть, что она хорошо заботится об их ребенке, несмотря на собачьи склонности, несмотря на собачьи игры.

Ты просто не можешь так поступать, сказал муж в кухне в утро ее превращения, обеспокоенно глядя на нее. Я приезжаю домой, а тебя нет? Ребенок без присмотра? И эта собака?

Ночная Сучка смотрела мужу в глаза. Она скрестила руки, но потом развела ими, демонстрируя великодушие. Она велела себе во время этого разговора держаться дружелюбно, не рычать, не показывать зубы, не проявлять агрессии, потому что, по правде говоря, она действительно хотела уладить это как можно быстрее и безболезненнее, по большей части потому что ей не нужно было рассказывать мужу, что она совершила прошлой ночью и почему ей пришлось уйти. Она хотела, чтобы ее секреты оставались секретами. Теперь ей не принадлежало ничего, кроме этих секретов, не считая привычных ролей матери, жены и женщины среднего возраста. Теперь ее секреты были для нее почти так же дороги, как когда-то искусство, в котором тоже ощущалось что-то секретное. Мечты об идеях, волнение, которое таилось в ней, когда она начинала работать. Высоты, до которых она мечтала добраться, думая о проекте, часы работы в одиночестве, размышления и мечты, разговоры с самой собой – в этой жизни, в искусстве, созидаемом ей, было что-то прекрасное, восхитительно тайное, интимное и опьяняющее.

Слишком рано говорить о проекте значило его испортить. Слишком много говорить о нем после того, как он был завершен, значило бы свести его к чему-то рутинному. Лучшим способом было сделать что-то тихо, тайно, а затем показать миру во всей своей великолепной и удивительной красоте. Это как роды, думала она. Вытолкнуть что-то из самой сокровенной части себя. Чтобы ребенок закричал, явившись миру. Чтобы он был совершенным и великолепным, чтобы о нем нельзя было сказать ничего, просто держать его в руках и нести в мир, говоря лишь одно слово:

Смотри.

Да. Ее искусство. Ее тайны. Она должна хранить их глубоко внутри, какие бы крошечные кусочки от них ни остались.

Муж все еще ждал ответа. Хоть какого-то.

Я оставила тебе записку, сказала она, отказываясь извиняться и уступать. Она ведь не скрылась внезапно, ничего никому не сообщив. В записке, которую ей хватило ума оставить на кухонной стойке, сообщалось, что она отправилась на долгую прогулку и до утра не вернется, что ей просто нужно побыть одной, что это не страшно и волноваться не о чем, что плохо оставлять мальчика одного, но она по приложению в телефоне рассчитала, что машина мужа уже близко – всего в нескольких кварталах – и за пару минут уж точно ничего не случится, что в этом доме она с ума сходит, и ей нужно куда-то выбраться, что она любит мужа и мальчика и вернется к ним утром.

Если уж на то пошло, муж ей никогда не уступал. Никогда перед ней не извинялся. Всегда стоял на своем или, во всяком случае, пытался. Он считал себя правым и отказывался видеть что-то за пределами его собственных интересов. На этот раз она решила последовать его примеру.

Разве он извинялся, когда опрокинул горшок с арахисом, который она холила целый год, изо всех сил стараясь, чтобы он рос выше и выше – почему он рос так медленно? – переставляла его с окна на окно в зависимости от времени года, поливала голубой водой, сыпала специальный голубой порошок? Однажды субботним утром, когда она осмелилась лечь поспать, после того как готовила мальчику завтрак, читала ему книжку и пыталась одеть, муж пошел выбросить кожуру от банана в мусорное ведро и в своей обычной рассеянной неуклюжести столкнул горшок с подоконника, торопливо засыпал землю обратно в горшок и кое-как воткнул растение в землю. Проделав все это, он ничего ей не сказал, и, когда она обнаружила беспорядок, рассыпанную землю на полу и подоконнике, уже начавшее вянуть растение – когда она обнаружила все это, она задала мужу вопрос, и он с раздражением ответил, что горшок стоял криво и, если на то пошло, никак не мог не упасть, а он просто случайно проходил мимо.