Потом замечаю, что рядом со мной мчится Ричи, язык на плечо. Значит, Пауль тоже рядом, мне не пришлось слышать душераздирающее имя Того Человека, мы почти в безопасности. Краешком глаза вижу, как взлетают руки Пауля – вверх-вниз, вверх-вниз… Господи, думаю я, Ленни и Рой, вы сегодня попали в настоящий черепаший луна-парк!

Моя мама – самая тёплая в мире, от неё исходит жар, по которому я могу узнать её среди миллионов, он совершенно особенный, у него свой собственный запах. Я лежу рядом с мамой на кровати, она гладит меня по голове.

– Что ж такое случилось, Паули? – спрашивает она.

Но я всё ещё не могу говорить. Могу только лежать рядом с ней и дрожать.

Горло болит, кричала-то я о-го-го как.

На улице уже ночь, а мы сидим при свете, на него слетаются бабочки, комары, мошки, они бьются в окно, хотят к нам, в Пластикбург. Какие же насекомые всё-таки глупые, думаю я. Вообще не чувствуют стиля. Как только где-нибудь зажигается свет, они тут как тут: эй, свет, вот и мы, нам всё равно, что тут всё из пластика и вообще ни красоты, ни уюта. Странные существа. Я бы лучше в темноте сидела.

Потом – незнаюсколькопрошловремени – открываю рот и шепчу:

– У Пауля есть собака. Ричи зовут.

Мама смеётся.

– Это же замечательно, – говорит она. – Ричи – отличное имя.

Я киваю и медленно, по-черепашьи, поворачиваюсь к маме.

– Мам, – шепчу я. – Тот Человек. Мы там были. Мы его видели.

На мамином лице остаётся только тень улыбки, она смотрит на меня, гладит по щеке и ждёт.

– Он ехал на велосипеде.

– Ты с ним говорила? – спрашивает мама.

Я негодующе вскидываю голову, с жаром шепчу:

– Нет! – И тут же снова падаю на подушку. – Он всё поломал, мам, – шепчу я. – И так уже всё поломал. А сегодня он ещё хуже…

Мама лежит рядом и ждёт. Просто ждёт, ни о чём не спрашивая. Я знаю, ей не всё равно, но она пытается сделать вид, что это так, ведь это было её решение. Или, по крайней мере, ей хочется, чтобы я в это верила.

– Он ехал на велосипеде… с какой-то женщиной. И делал так, знаешь… руками и плечами… И взял её с собой в Мауляндию. Это всё из-за неё! Представь, мам, может, она ходила босиком по нашему полу и садилась на гимнастический диван! Может, отмечала на двери свой рост! Понимаешь?

Мама долго смотрит на меня, прижимает к себе, обнимает, я слышу стук её сердца.

– И вы не поговорили? – спрашивает она. – Так и не поговорили?

– Мама, – отвечаю я, – я лежу тут, с тобой, в Пластикбурге. Так что догадайся сама.

– Не будь так жестока к нему, – говорит она.

Что?! Ушам своим не верю.

– Если я не буду с ним жестока, тогда кто? Ты всегда такая милая, мам, но толку от этого ноль. С ним все ужасно милые, а он – разрушитель и идиот, Человек без имени. Он сто раз мог всё поправить, но даже не попытался! И только потому, что я твоя дочь, я даю ему ещё один шанс – самый-самый последний.

Сегодня просто идеальный день: и воскресенье, и солнышко светит. Мы сидим в садике и всё время на что-нибудь натыкаемся, за что-нибудь цепляемся: ногами за стол, руками за живую изгородь, вилками и ложками за тарелки. Потому что в Пластикбурге всё крошечное, как в кукольном доме. В садике умещаемся только мы вдвоём и стол со стульями, с точностью до миллиметра. Ну и между чашками и блюдцами остаётся ещё место для жужжащих шмелей. Я успокоилась, снова вернулась в себя. И голос опять на месте. А Тот Человек – ну его! Пусть печёт блинчики, кому хочет.

Оглядываюсь вокруг, потом смотрю на маму и говорю:

– Знаешь, а в Пластикбурге вовсе не так уж плохо. Главное – что мы с тобой вместе.

Мама улыбается мне, нижняя губа у неё подрагивает. Вообще-то с такими заявлениями надо поосторожней: они и самую сильную женщину могут выбить из колеи. А в последнее время мама очень ранимая и грустная – ничего удивительного, я понимаю, мне тоже очень грустно. Она не хочет этого показывать, изображает сильную женщину, ну и ладно, не буду её смущать. И я продолжаю:

– Я тут провела небольшое расследование, и знаешь, что мне удалось выяснить? – На пару секунд замолкаю, но паузу не затягиваю. – Я узнала, почему тут в Пластикбурге всё так устроено. Оказывается, это была квартира для больной женщины. Тут жила женщина, которая сидела в инвалидном кресле, и ей нужен был пандус вместо лестницы, чтобы заехать в дом, а внутри – длинные ручки, для окон и всего. И знаешь, теперь меня всё это больше не раздражает. Тут ведь всё со смыслом, а не для того, чтобы меня позлить или потому что у кого-то вкуса не хватило… Только я вот чего не понимаю, мам, – почему именно мы здесь поселились? Наверняка есть много людей, которым нужно именно такое жильё, а его заняли мы. Надеюсь, мы этот дом ни у кого не отняли.

– Ах, Паули… – говорит мама, вздыхает и отпивает глоток кофе. Она подтягивает коленки к груди и ставит кружку сверху. – Ты всё правильно поняла. Ты права, в такой квартире должен жить тот, кому нужны все эти приспособления. Но…

Мама делает паузу, глядит в небо, высоко в небо, потом снова опускает взгляд и смотрит на меня, в глазах у нее снова слёзы. Но она старательно натягивает на губы улыбку: