Раскурил во дворе, остановившись возле Тимо, который выбивална веревке персидский ковер, подарок Страннику от некоей великой княгини.

– Как? – тихо, коротко спросил Зепп.

Помощник, не прерывая своего ритмичного занятия, проскрипел:

– Карашо. Зубы стучит. Рука трясет. Будет… как сказать…Anfall.

– Эх ты, контуженный. Не Anfall, а «при-па-док». Значит,работаем.

Отлично. Наконец-то можно от болтовни переходить к действию.

Соколом он взлетел на третий этаж. У подъездного шпикаспросил:

– Что-то нынче просителей не видно?

Тот пожал плечами. Не его печаль. У самого рожа фиолетовая,похмельная.

– Емельян Иваныч, водицы бы испить…

Заглядывать без вызова в квартиру ихнему брату неполагалось.

– Скажу. Но тебе, брат, не водицы, тебе шкалик надо.

Перед знакомой дверью остановился, провел внутреннююмобилизацию.

Нажал на кнопку, хотя здесь в дневное время всегда былонезаперто. Зачем, если внизу полно охраны?

Трень-трень-трень, пробренчал электрический звонок.

Фон Теофельс толкнул створку – и замер.

Из коридора на него полз на коленках Григорий Ефимович.Выставил вперед кулак с двумя торчащими пальцами. Глаза дикие, невидящие.

– Что с вами, отче?

«Странный человек» потер лоб, будто силясь вспомнить.

– А, это ты, Емеля. Заходь. Тебе рад. Ништо… Померещилось…Не вспомню… Обыкновенное дело. День нынче такой.

– Какой «такой»? – прикинулся Зепп.

– А может, пронесет…

Странник с кряхтением поднялся.

– Денег принес? Марьюшке на что-то надо, говорила.

– Вот, извольте.

Как всегда не глядя Григорий цапнул купюры, сунул в карман.

Повел в кухню.

Сегодня в квартире было необычно. В коридоре никто им невстретился. Однако стоило пройти мимо какой-нибудь двери, и в нейприоткрывалась щель, из сумрака пялились чьи-то глаза. Зеппу показалось, чтонароду еще больше, чем обычно, просто все попрятались.

Пришли поглазеть, догадался майор. Хорошо бы только безрепортеров. У этой сволочи тонкий слух и острый нюх.

На кухне была одна Марья Прокофьевна.

– А, это вы.

Сама смотрит только на Странника, с тревогой и как быожиданием.

– Пустое, Марьюшка, – сказал тот. – Поблазнилось что-то.Чайку налей нам, да иди.

Сели.

Марья Прокофьевна, приметил майор, отошла недалеко, еесилуэт виднелся в полутемном коридоре.

Прямо из кухни вела дверь в безоконную каморку для прислуги.Оттуда слышался шепот. Зепп сконцентрировал свой замечательный слух, потоньшечем у любого газетного нюхача.

– Кто это, белобрысай-то, а? – спросил голосок – кажется,старушечий.

– Купец богатый. Часто к нам ходит. Тихо ты! Не то выгоню.

Странник подвинул сухарницу.

– На-ко вот, посластись. Тебе можно.

Сунул пряник. Зепп бережно завернул его в платок.

– Из ваших рук – на память сберегу… Я вот думаю, не мало лиденег дал? Возьмите все, какие есть! Мне не нужно.

– Добрая ты душа, Емеля. Голубиное сердце. – БумажкиГригорий придавил сухарницей. – Среди мужеска пола таких редко встретишь. Подлеменя все больше бабье трется. Потому баба сердцем живет, а мужчина горд иоттого глуп.

Говорил он сегодня не так, как всегда. Медленнее, растягиваязвуки. Сам вроде как к чему-то прислушивался.

Припомнил что-то, хихикнул.

– Был я это раз в Селе, у папы с мамой…

Прервался, громко отхлебнул из блюдца.

Старушонка в каморке громко прошептала:

– Чегось? К родителям своим, стало быть, в село ездили?

– Дура ты, – ответили приблудной. – В Царское Село, к царю сцарицей. Тс-с-с!

Странник с удовольствием продолжил:

– Он, папа-то, меня спрашиват: «Как мне с Думой быть?Разгонять ли, нет ли? Так-то обрыдли!» Ну я как кулаком по столу тресну. Мамачуть не в омморок, папа за сердце ухватилси. Я ему: «Что щас шевельнулось-то,голова али сердце?» Он: «Сердце». «То-то, – говорю. – Его и слушай».Призадумалси папа…

Вдруг он запнулся, закрыл глаза, рванул на груди шелковуюрубаху и протянул-пропел изменившимся голосом:

– Марья-a! Марьюшка-а! Томно мне… Вещать буду…

А та уже готова.

Выбежала из коридора, кинула Зеппу: «Матрас!»

Он понял – разложил на полу матрас, что лежал в углу. МарьяПрокофьевна взяла подушку с бечевками, привязала Страннику к затылку.

Григорий закатывал глаза, шевелил губами, пальцы бегали потелу, словно что-то с себя сбрасывали.

– Кладем! – велела экономка.

– Подушка зачем? – шепотом спросил Зепп.

– Чтоб голову не расшиб.

Больной дал уложить себя на мягкое. Этот припадок выгляделиначе, чем давешний, в салоне у Верейской. Тогда судороги скорей напоминалиприступ эпилепсии. Ныне же Странник не хрипел, не дергался.

Марья Прокофьевна зачем-то достала из кармана передникамаленькую книжечку с карандашом.

В коридоре теснились люди, заглядывали друг другу черезплечи. Многие крестились. Но в кухню никто не лез, и было очень тихо.

– Лечу-у-у, – тонко пропел «странный человек». – Ай, бедныя…Что кровушки-то, слёз-то… Ночь длинная, непросветная… Не грызитеся, некусайтеся! Черт вас друг на дружку науськиват! По рогам ему, по рогам! Эх вы,глупыя… Пропадете…

Карандаш Марии застрочил по бумаге, она записывала.

По лицу припадочного потекли слезы.

– Пуститя! – жалобно попросил он. – Что я вам сделал? Ой,нутро жжет! Иуда ты, Иуда! С рук ел, а сам… Ай, больно! Больно! Больно!!!

Это слово он повторил трижды. Первый раз схватился за одинбок, потом за другой, третий раз за лоб. На минуту затих и лежал, будтомертвый. Зепп с беспокойством оглянулся на Марию, та приложила палец к губам.

Глаза Странника распахнулись. В них застыл беспредельныйужас.

– Вода черная! Холод! Всё теперя! Трижды умертвили!

Вот теперь его начало бить и корчить. Он весь изогнулся,съехал с матраса. Раздались тупые удары – это подушка стучала об пол.