Да, стихи... Ему – тридцать два года! В самом деле, что жедальше? – И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – Достарости? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения? Славу?«Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому,кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! –безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни во что из того, чтопишу!..»

Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол подним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и,более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, чтогрузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, ичто близех??нько от него стоит на постаменте металлический человек, чутьнаклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.

Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту.«Вот пример настоящей удачливости... – тут Рюхин встал во весь рост наплатформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающегочугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось сним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я непонимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: »Буря мглою...«? Непонимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, чтогрузовик под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял в него этот белогвардеец ираздробил бедро и обеспечил бессмертие...»

Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревшийпоэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она ужеопустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомыйконферансье в тюбетейке и с бокалом «Абрау» в руке.

Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен АрчибальдомАрчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будьРюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил быудовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этотрассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме того,как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в грузовике, онвпервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы оБездомном и даже восклицает «Ай-яй-яй!», но, по сути дела, совершенноравнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. «И молодец! Иправильно!» – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборваврассказ о шизофрении, попросил:

– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...

Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:

– Понимаю... сию минуту... – и махнул официанту.

Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел,скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправитьв его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.

Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперьпонимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх кнебу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывалискатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. Напоэта неудержимо наваливался день.

Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так:«Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бытомным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, ноя не встану».

Не то что встать, – ему казалось, что он не может открытьглаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тутже разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазнымияблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленымободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связанасо звуками какого-то назойливого патефона.

Степа старался что-то припомнить, но припоминалось толькоодно – что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке ипытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровнов полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: «Нет, нет,меня не будет дома!» – а Степа упорно настаивал на своем: «А я вот возьму да иприду!»

Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какоечисло, ни какого месяца – Степа решительно не знал и, что хуже всего, не могпонять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этогоразлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, тоесть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову,что он закрыл глаз и застонал.

Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулсяутром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойнымБерлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.

Надо сказать, что квартира эта – N 50 – давно ужепользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще двагода тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна деФужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пятисдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому – сутраченной фамилией.

И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимыепроисшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.

Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвалв переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что тогопросят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилецприказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать,в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушелвместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не толькочерез десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что,очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.

Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса такнапрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и чтоона прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочетговорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж егоничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду каксквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утромза ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, ноназад никого не привезла и сама больше не вернулась.