и опять же, бесконечное девичье любопытство и обещанные ответы на вопросы.

— Жизнь человека — муторная дорога в сторону кладбища… Но для некоторых, особенных воплощённых, ещё и долгий путь к себе, — подняв палец вверх, торжественно выдал Бориска, нахально потребовав долива водки.

— Пока не расскажешь всё, что нам надо знать, водки не будет, — сыронизировал слегка ошалевший Майозубов.

— Аристарх, скажи честно — это шантаж?

— Да, Бориска, шантаж, даже не сомневайся…

— Ну раз всё так строго, подчинюсь шантажу, люблю, понимаешь, эти изощрённые либеральные подходы — шантажи, да санкции. Надеюсь, ты уже допился до либерала или надо ещё немного добавить?

— Хватит юлить, Бориска, говори по делу!

— Не слышу чарующего бульканья!

— Ладно, будет тебе бульканье, — миролюбиво произнёс Майозубов и плеснул привидению требуемое.

— Вы особенные воплощённые и, соответственно, у вас свой путь, поэтому начнём с главного… У человека в жизни всего два важных вопроса: кто я и для чего живу? Ты, Аристарх, знаешь ответ на первый вопрос, отлично понимая, кем являешься, ведь ты полностью принял жизнь поэта, как форму существования. Но ответа на второй вопрос у тебя нет и это очень плохо для тебя.

— А что скажешь про Эвелину?

— С чего ты взял, что тебе надо всё о ней знать, это не твоё собачье дело и её личные вопросы. Ведь, я прав, Шиманская?

— Да, Бориска, ты прав, — с некоторым облегчением произнесла Эвелина и извиняющимся взглядом посмотрела на Аристарха.

— Вот видишь, Аристарх, какие нынче бабы коварные, ещё пару часов назад она говорила, что твоя поклонница, а сейчас пытается умыкнуть твое собственное привидение, то есть, меня, хотя я и большой красавчик, конечно.

— Ты в первую очередь алкаш! Сопьется она с тобой и всё.

— А с тобой, Аристаша, сотрётся… Ха-ха…

— Очень смешно, Бориска, ты прямо клоун.

— Опа, алкаш и клоун, всё сочетается. Более того, я тебе нужен, а не ты мне.

— Да ладно, Бориска, если бы это было так, то ты бы никогда не появился и я бы сам тебя искал.

— Вот сейчас обижусь и исчезну!

— А как же водка?

— А меня Шиманская спаивать будет. Ведь так, милочка?

— Бориска, прекрати это говорить, — надула губы Эвелина.

— Вот они женщины, сплошь предательство и обман, а я так надеялся получить ещё и твою водку, — с деланной грустью произнёс Бориска, затем показно выпил и стал смеяться. Как ни странно, вместе с этим смехом ушли и все противоречия, которые саккумулировал этот едва начатый и очень непростой разговор.

Эвелина переживала незнакомые, весьма удивительные чувства, поэтому позволила себе ещё один глоток спиртного. Она понимала, что Бориска — что-то очень непонятное и странное, то, с чем она никогда не сталкивалась и ещё, её всё больше и больше очаровывал Аристарх. Девушке всегда нравился растиражированный образ поэта-бунтаря, который шустро распространял интернет, но такой Майозубов представлялся нереально далёкой и почти ненастоящей историей, а сейчас, искренне поражаясь происходящему, она разговаривает с популярным поэтом и весьма общительным привидением, толком не понимая, кто из них более необычен, инфернальная сущность или гениальный Майозубов.

Шиманская знала, что про гения русской словесности ходит множество разных невероятных историй, от откровенно скабрезных, до весьма романтичных и даже поучительных. Эвелина, вспоминая всё, что писал о поэте интернет, несколько растерялась, ведь на фоне рассказов «настоящих» свидетелей событий, в которых присутствовал уникальный Майозубов, бледнел даже невообразимый Бориска. Девушка глубоко задумалась, на автомате выпила и задала, как ей после показалось, самый глупый вопрос в своей жизни: «Говорят, Аристарх, что лет шесть назад ты трахнул жену американского посла, потом его самого, а на закуску нервную кудряшку Лёню Гозмана, который не вовремя зашёл в кабинет. Скажи честно, всё это правда»?

— Окститесь барышня, я не по послам и не по ослам, я по женщинам, точнее по Музам.

— Значит про жену посла — правда?

— Про жену посла ничего не помню, как, кстати, и про остальное, — задумчиво ответил Майозубов, а перед его мысленным взором проплыло некрасивое лицо стареющей черноволосой фурии. Она показалась столь непривлекательной, что поэт подумал, что, скорее всего, что-то могло и быть, хотя бы приколу для. Но тогда вырисовывался вопрос, что же стало триггером: пьяная либеральная жалость или же кондовый, непробиваемый патриотизм? Размышляя об этом, Аристарх, к своему величайшему изумлению, что-то вспомнил. Воспоминание всплыло лёгким облаком и подарило некую ясность.

— Эвелина, мне кажется, что всё же — это выдумки, ведь в районе две тысячи четырнадцатого года у меня вышла серия романтичных стихов из цикла «Мечты об Америке».

— Ты сумел что-то вспомнить? — удивилась Эвелина.

— Кажется, что да.

— И что же произошло?

— Помню наступила «Крымская весна», я вдохновился и запил… От восхищения, конечно. Но, как только коварный алкоголь проник в мозг, моя противоречивая природа изменила настроение на сто восемьдесят градусов, и я перестал радоваться присоединению Крыма и начал страдать по той же самой причине, и даже преданно любить Америку. Так как пьянка продолжилась в компании моих чрезвычайно либеральных приятелей, водка никогда не заканчивалась, отчего я загрустил и начал писать стихи.

Помню, как сижу, пью водку и мечтаю о штатах… Пью и мечтаю… Меня ваяли мечта и водка. И всё же, как тогда представлялось, до Америки ещё безумно далеко. В тех сладких сердцу алко грёзах я переспал со всеми известными женщинами США, а поверив в торжество толерантности, переспал бы ещё и со всеми мужиками, но так и не смог определился, кто же там самые главные педерасты, понемногу скатываясь к эротическим мыслям о неком глубинном государстве. Ведь совокупляться надо с самыми-самыми и не размениваться на всякую шелупонь!

Поэзия проникновенно текла, слезою утренней розы, а разгулявшийся, вдохновлённый гений превращал в тень трепетных поэтов Серебряного века. И вот теперь, где правда, а где фантазии неизвестно. Поэтому фантазии могут оказаться правдой, а правда фантазией. Однако, если считать, что всё происходило именно так, то история про посла и его жену — скорее всего, жалкие слухи и выдумки, последствия того долгого поэтического угара, ударно смоченного спиртосодержащими напитками. Между тем, в моих воспоминаниях осталось и платоническое чувство к Псаки, ведь она, кстати, так похожа на Бузову, только рыжая и не имеет «красного» диплома университета. Я вдохновенно мечтал об обладании этой недоступной женщиной, а в моём сознании перемешались присоединение Крыма и всё испепеляющая похоть. Как раз тогда и родилась серия романтичных стихов из цикла «Крымская любовь», а один из них я посветил своей безнадёжной страсти, вот послушай:

Я лежал на Псаки в Саки,

Шмель над задницей