Доктор осмотрел, пощупал пальцами. Я стиснул зубы, было очень болезненно.

– Возможно раздробление «os calcis’a», отправить дальше в тыл.

Я посмотрел на доктора, на сестру, и сказанные слова меня и смутили, и обрадовали. Дело было в том, что как раз этот день приходился на 22 декабря. Мне вдруг безумно захотелось ехать дальше, подальше от этого холода, разъездов, коней, грязи, вшей и вечной, невылазной войны. Дальше – даже если бы мне отрезали ногу. Мне хотелось попасть в Новороссийск, так как через три дня настанет Рождество Христово. Меня отправили.

Нас погрузили в телегу, и через два дня, в самый Сочельник, я был помещен в большом, светлом и теплом лазарете в моем милом Новороссийске.

Я был очень рад видеть из окна город, смотреть на елку, которую украшали, приготовляясь к Рождеству, чувствовать себя в тепле, уюте и, главное, в бесконечной, родной и ласковой заботе. Моя мечта исполнилась – я нашел свою пульку, но меня очень беспокоила моя нога. Мысли мои были все же довольно мрачные, и я приготовлял себя к ампутации.

– Следующий!

Подпрыгивая на одном костыле, я вошел в приемную. Как здесь было светло! Пахло йодом, эфиром и разными лекарствами. Я подошел к перевязочному столу, лег, закрыл глаза и отдал себя на милость Божию. Повязка была снята. Боли я не чувствовал.

– Марлю! Пинцет!

У меня захватило дыхание, и я тихонько открыл один глаз. Доктор взял пинцет, ковырнул и снял корочку с одной стороны… потом с другой стороны… и, пощупав этот ужасный «os calcis», сказал:

– Йоду!.. Вы счастливо отделались. Ранение в таком месте обыкновенно кончается потерей ступни. Поздравляю вас, завтра вы можете обратно ехать в полк.

– Ну. Доктор, это никак не возможно. Завтра все равно я не поеду никуда. Завтра Рождество Христово.

И мы оба рассмеялись. А через три дня, веселый и радостный, я возвращался к себе домой в свой лихой 3-й эскадрон.

* * *

Девель был убит первым выстрелом.

Пуля пробила патронташ и вошла прямо в сердце. Там и осталась. Это была его пуля.

Стоял январь 1919 года.

Наш разъезд получил задание нащупать неприятеля.

Был морозный солнечный день. Все кругом сверкало белизной свежевыпавшего снега. Далеко вдали темнели очертания Штеровских динамитных заводов. Кругом в складках местности чернел кустарник. Было тихо и как-то торжественно печально.

Полувзвод двигался медленно, маленькой неровной лавой. Снег скрипел под копытами коней. Они шли бодрым шагом, слегка похрапывая и фыркая от свежего морозного воздуха. Впереди маячили дозорные. Одним из них был Девель.

Когда он упал, его конь прибежал к нам, а он остался лежать между нами и красными на широкой снежной поляне.

– Стой!.. Слезай!.. Коноводы!.. В цепь!..

Мы спешились и залегли. Началась перестрелка. Немного погодя подошла лава эскадрона. Под вечер пришла пехота.

Наша задача была исполнена, и нам было приказано отойти версты за две на хутора.

Ночью мы вернулись и вынесли тело Девеля.

Ночь была лунная. Медленно плывшие густые и тяжелые облака часто и надолго закрывали месяц, что очень облегчало нашу задачу. Тяжелое замерзшее тело с трудом передвигалось по рыхлому снегу. Когда мы сошли с бугра, дело пошло скорее. Положив Девеля на пулеметную тачанку, мы быстро домчали его до хутора.

Бобка ушел, обещав сменить меня часа через два, и я остался один.

В хате стояла немая тишина. Каганец дымил.

Теперь я был предоставлен самому себе и стал невольно прислушиваться к тому, что незримо хранилось в моей душе.

Нас было трое. Три неразлучных друга. Жорж Девель – юнкер Гвардейской школы[379], Бобка Сукин-Брызгалов – юнкер Южной школы[380] и я.

Молодость и походная жизнь соединили нас, а вечный страх перед неизбежным сроднил нас троих в крепкую братскую дружбу.

Для меня он все еще был Девель, несмотря на то что теперь его уже не было с нами, и я с тоской смотрел на тело дорогого мне человека.

Девель лежал на столе под образами. Колеблющееся пламя каганца неровно освещало его лицо. Оно было спокойно и выражало как бы удивление. Очевидно, смерть наступила сразу, не причинив ему боли.

Было около двух часов ночи.

Вдали на буграх слышались одиночные выстрелы и очереди из пулемета.

Ухо, еще полное дневного шума, слышало несуществующие звуки, а глаз отчетливо видел в перебегающих и колеблющихся тенях создания моего собственного воображения. Мне было немного жутко.

Еще не так давно на одной из ночевок, которые нам теперь так редко выдавались, после солидной порции борща и закурив цигарку из самосада, смешанного с древесными листьями, мы начали философствовать, и он убеждал нас, что каждый солдат имеет свою пулю, которая рано или поздно найдет его. Тогда он был убежден, что его пуля еще не вылита. А вот смотри же, какой-то красный носил ее уже в своей обойме, а он и не знал об этом. Вот и мы с Бобкой не знаем, где и у кого находятся наши пули. Может быть, их еще вообще нет, а может быть, их кто-нибудь уже загнал в дуло своей винтовки.

Мысли переходили от одного к другому. Время тянулось. Старая обстановка потрескивала, и в окна стучался лютый мороз. В хате было тепло и пахло талым снегом и сыростью сохнувшей одежды.

Затихший воздух чутко держал каждый шорох и параллельно с этим мои собственные чувства.

Мне хотелось плакать. Хотелось хоть как-нибудь освободить ту тоску и боль, которые находились в моей душе.

Я вспомнил рассказы Девеля о его матери. О том, как он любил ее и как был дружен с нею. Рассказы о семье, о Гвардейской школе.

Великий Боже, за что Ты наказал нас этой ужасной войной? За что поднял брата на брата? За что разлучил нас навеки с нашими дорогими? Мы не знаем, что с ними, и они, может быть, никогда не узнают, что сталось с нами.

И вспомнились мне слова казачьей песни:

А там за горами, где вьются метели,

Зимою морозы лютые трещат,

Где сдвинулись грозно и сосны, и ели,

Казачие кости под снегом лежат.

Было тихо. Стрельба на буграх прекратилась.

Эта непривычная тишина давала полный разгул воображению и создавала тревожное настроение, готовое каждую минуту перейти в панику. Я посмотрел на Девеля, и меня охватил жуткий страх. Что-то сильное сдавило горло, и тяжелая кровь ударила в голову.

Девель стал вытягивать руку.

Я ясно видел, как