описанию положения трех юнкеров-артиллеристов, вернувшихся из Темерника на Ростовский вокзал. Подождав на вокзале еще некоторое время, они вышли на улицу. Нигде не было видно добровольческих частей. «Что же делать?» Юнкера вернулись на вокзал, запрятали винтовки, расстегнули свои шинели, приняли распущенный вид, опять вышли на улицу, где постарались смешаться с толпой, и пошли в направлении на Нахичевань согласно указаниям сестры милосердия, оставшейся на перевязочном пункте у вокзала.

Где-то дальше на улице мимо них, не заметив их, крупной рысью верхом прошел юнкер 1-й Отдельной батареи Николай Мино. Прошли Нахичевань. Вышли в поле. Были уже сумерки. Вдали виднелась станица Александровская (Аксайская). Пройдя еще немного по полю, юнкера были обстреляны ружейным огнем со стороны этой станицы. Они залегли. Когда стрельба прекратилась, юнкера опять пошли дальше. Стрельба не повторилась. Наконец добрались до станицы, где их никто не остановил. Направились к железнодорожной станции Кизитеринка. Узнали, что пойдет поезд на Новочеркасск.

Здесь остановились у Елены Н., замужней сестры юнкера Николая Прюца, где и прожили несколько дней. Юнкеру Анатолию Михайловичу Раскину удалось получить в Казачьем юнкерском училище коня, которого и поместили в сарае дома сестры. На базаре купили для коня зерна. Получили сведения, что 1-я Отдельная батарея собралась в станице Ольгинской. Пытались купить сани, но никто не продавал. Тогда по взаимному соглашению юнкер Р., как получивший коня, верхом отправился в станицу Ольгинскую, где и присоединился к батарее. Юнкера же Николай Прюц и Сергей Сергиевский отправились пешком к этой станице, с расчетом, что их по дороге подберут какие-нибудь сани. Юнкера Николая П. взяли на одни сани. Юнкер Сергей С. добрался пешком. Оба присоединились в Ольгинской к своей 1-й Отдельной батарее и проделали с батареей Первый Кубанский генерала Корнилова поход.

Г. Гусак[156]

Перед походом[357]

Конец января. Бои где-то под Таганрогом.

Все залы и коридоры Ростовского вокзала полны беженцев. На заслеженном полу свалены узлы, чемоданы, корзины, на которых с безнадежной покорностью сидели женщины, укутанные в шубы, шали и в то, что в последний момент успели захватить с собой. Орали дети, до красноты, захлебываясь в кашле. Другие беззаботно спали, прикорнув к коленям матерей. Беспрерывно хлопали двери, и вместе с холодными клубами пара входили все новые и новые толпы с только что прибывших поездов.

А над всем этим стоял гул. С растерянными лицами метались мужчины от коменданта к начальнику станции, умоляли, грозили… Тщетно пытались добиться толку. На юг поезда больше не шли. Большевики где-то у Батайска. Путь отрезан…

В узких проходах проносили раненых, иные ковыляли сами, опираясь на винтовки. Небритые, с почерневшими лицами от безмерной усталости, от бессонных ночей и копоти случайных костров. В разбитые стекла врывались вместе со свистками маневрирующих паровозов одинокие выстрелы с Темерника. Вечерний мрак окутал притихший город, обычно веселый и жизнерадостный. Изредка по улице спешил запоздалый обыватель, быстро юркая в переулок. И лишь снежинки серебряным хороводом кружились, переплетаясь, вокруг тускло горевших фонарей.

Мы молча шагали, стараясь попасть в ногу, позади взвода корниловцев, только что сменившегося с караула на вокзале. Нас – двадцать два гимназиста из ближайшего города, приехавшие в этот вечер в Добровольческую армию. Мы еще полны впечатлений от только что увиденного на вокзале. Страдный лик оборотной стороны нас ошеломил своей неожиданностью. В нашем юношеском, наивном представлении война казалась иной. Чем-то вроде старинной батальной картины: развевающиеся знамена, победные клики и пр. На душе зарождалось какое-то смутно-тревожное чувство, какое бывает при резкой перемене в жизни…

«А ну, молодые! Что приуныли? Подпевай!» И чей-то высокий голос затянул:

Пусть вокруг одно глумленье,

Клевета и гнет.

Нас, корниловцев, прозренье

Черни не убьет.

Сначала робко, а затем уже полным голосом мы подхватили припев. Сразу исчезли все сомнения. Точно боевая песня вмиг нас слила с теми, кто вел нас. Неразрывно. Навсегда, на все невзгоды. На душе стало светло и торжественно. Мы уже не замечали ни пустынных улиц с мрачными домами, ни темного неба, откуда сыпался непрерывно мелкий снег. Все отошло, рассеялось. И мы, уже с гордым сознанием, отбивая твердо шаг, чувствовали себя частицей непоколебимых, закаленных. Мы – корниловцы!

Так незаметно мы добрались до Таганрогских казарм. Нас приняли радушно. Несмотря на поздний час, вскоре появились котелки с горячим ужином, причем в роли гостеприимных хозяев были не только рядовые добровольцы, но и офицеры.

За ужином перезнакомились со всеми. Полились разговоры, воспоминания, рассказы о том, как кому удалось пробраться в армию. Приходили с далекого севера, с запада, с востока, в общем, со всех концов России. Сколько лишений, сколько смертельной опасности было в их пути, но это их не остановило. Они знали, на что идут и для чего. Наконец, только к полночи, улеглись спать. Моим соседом по койке оказался «сомнительный» молодой человек, который не замедлил мне представиться Людвигом Страумалем. В его голосе, в больших серых глазах с длинными ресницами и нежно-розовом лице было столько женственности, что не только у меня, но и у всех вкралось подозрение, что под грубой солдатской гимнастеркой скрывалась переодетая девушка. Он только что, сегодня, за несколько часов до нашего приезда, пробрался из Петрограда.

Конечно, нам никому в голову не приходила мысль допытываться, мы только были с «ней» вежливы и по-рыцарски предупредительны… целых два дня. Через два дня наша иллюзия, к сожалению, рассеялась… в бане! По этому поводу было много веселого, молодого смеха и шуток. Людвиг, все так же по-девичьи краснея и смущаясь, говорил нам потом: «Мне и самому непонятно было, почему вы так отнеслись ко мне… как-то особенно».

С первых же дней мы подружились. В походе всегда были неразлучны, и в цепи и на постое. Старались друг другу чем-нибудь помочь, делились своими маленькими тайнами и юношескими мечтами.

За день до его смерти я был ранен. Он подошел к моей повозке. В его глазах была грусть и в то же время радость за меня.

«Ну вот, теперь ты отдохнешь». А затем, покопавшись в своем «сидоре», он молча сунул мне кусок сала и краюху хлеба и быстро зашагал вслед уходящей роте, крикнув уже на ходу: «Завтра забегу. До свидания!»

Только под Филипповскими хуторами я узнал, что он погиб у моста между Усть-Лабинской и Некрасовской. Было очень тяжело. И мне долго еще после этого мерещились его большие глаза на исхудалом лице и его последнее «До свидания»…

Наутро нас ожидало