забыл, когда я уезжал отдыхать!.. Я никогда не отдыхаю. 〈…〉 Я не могу помногу писать, потому что начинаются головные боли».

В тот же месяц, проведя неделю в Звенигороде и дописав вторую редакцию сценария «Мертвых душ», по приглашению Украинфильма, заказавшего ему сценарий по «Ревизору», Булгаков с женой поехал в Киев. Он не был там одиннадцать лет. Через несколько месяцев он писал А. Гдешинскому, другу киевской юности: «Когда днем я шел в парках, странное чувство поразило меня. Моя земля! Грусть, сладость, тревога!»

23 августа вернулись в Москву, и Елена Сергеевна записывала в дневнике: «Мы были там с 18 по 22-е 〈…〉 Дела: 1) „Мольер“ в театре Русской драмы. Им и хочется и колется 〈…〉 театр боится. Дал на рецензию в Наркомпрос. Рецензент не одобрил: тема о кровосмесительстве. Мы ведь страшно добродетельны! Ну и ладно. Пусть пойдет раньше в МХАТе. Может, и лучше. 2) „Ревизор“ в кино. Были две встречи с дирекцией. План М. А. понравился. Оба директора начали уговаривать М. А. переехать совсем в Киев, даже квартиру обещали достать. Для М. А. квартира – магическое слово. Ничему на свете не завидует – квартире хорошей! Это какой-то пунктик у него».

Он так и не смог заставить себя переступить порог когда-то родного дома на Андреевском спуске – слишком много призраков населяло этот дом. Постоял, как рассказывал потом сестре, только в глубоком подъезде дома № 18 на противоположной стороне, посмотрел на окна.

3

…В день его возвращения в Москву шло одиннадцатое заседание Съезда писателей. На нем выступал Вс. Вишневский. «Кто знает, как вел работу т. Сталин? – вопрошал он, вспоминая о годах Гражданской войны. – 〈…〉 Кто знает, что он играл решающую роль в той эпопее, которая разыгралась в Сибири, когда разгромили Колчака? Кто знает, что всем партизанским движением молча руководил Сталин? Он обеспечил разгром колчаковского белого фронта и дальневосточной интервенции. (Аплодисменты.) Проблему, образ большевистского пролетарского вождя мы обязаны решить, мы обязаны подняться выше „полкового“ „дивизионного“ уровня. Решение этой проблемы необходимо. Она имеет не только исторические цели, но и выводит нас в область самых высоких умственных, этических, моральных и военных категорий». Отношение Булгакова к Вишневскому после осени 1931 года, когда он грубо сорвал постановку его «Мольера» в Ленинграде, было однозначным. С каким чувством, какими мыслями читал он в отчете о его выступлении слова об образе пролетарского вождя?

«Мы видим новые формы дружеских отношений между людьми, – говорил накануне, 22 августа, А. Фадеев. – Когда мы, литераторы, попадаем в Центральный комитет партии, или бываем, скажем, на заседании органов ЦК, или встречаемся с членами Политбюро нашего ЦК, то видим, каким исключительным новым видом дружбы связаны эти громадные люди, вожди нашей партии. Они связаны мужественной, принципиальной, железной и веселой богатырской дружбой. Конечно, такого коллектива никогда не было и не могло быть. Это только наша страна рождает такие формы коллективных отношений. Но мы не научились еще этого выражать».

Он тоже заговорил о Сталине как возможном литературном герое: «Я уже не говорю о том, чтобы сейчас кто-либо из нас почувствовал силу и возможность взять для изображения фигуру такого мощного гения рабочего класса, как т. Сталин».

Это уже могло, пожалуй, зашевелить – пока еще смутно, неопределенно – соревновательное чувство художника… Одни и те же явления, отталкивая, постепенно действуют более всего своей непреложностью.

25 августа. «М. А. все еще боится ходить один. Проводила его до театра, потом – зашла за ним. Он мне рассказывал, как произошла встреча К. С’а (Станиславский после годового пребывания на курортах Франции и Италии приехал на родину. – М. Ч.). Он приехал в театр в половину третьего. Актеры встретили его длинными аплодисментами. Речь К. С’а в нижнем фойе. Сначала о том, что за границей плохо, а у нас хорошо. Что там все мертвы и угнетены, а у нас чувствуется живая жизнь. „Встретишь француженку, и неизвестно – где ее шик?..“ Потом педагогическая часть речи. О том, что нужно работать, потому что Художественный театр высоко расценивается за границей!.. В заключение заставил всех поднять руки в знак клятвы, что все хорошо будут работать. Когда кончил, пошел к выходу, увидел М. А. – поцеловались. К. С. обнял его за плечо, и так пошли.

– Что вы пишете сейчас?..

– Ничего, Константин Сергеевич, устал.

– Вам нужно писать. Вот тема, например: некогда все исполнить… и быть порядочным человеком.

Потом вдруг испугался и говорит:

– Впрочем, вы не туда это повернете!

Но тут же и добавил: „Я бы сам тоже не туда повернул“».

Останавливает секретарь парткома театра:

«– Нужно бы нам поговорить, Михаил Афанасьевич!

– Надеюсь, не о неприятном?

– Нет! О приятном. Чтобы вы не чувствовали, что вы одинокий.

Разговор с Афиногеновым.

– Михаил Афанасьевич, почему вы на съезде не бываете? (В эти дни идет Первый съезд писателей. – М. Ч.)

– Я толпы боюсь».

Как раз накануне разговора с Афиногеновым появилось в газетах выступление Вс. Иванова (драматургическая судьба которого пересеклась с судьбой Булгакова во МХАТе еще в 1927–1928 годах). Вспоминая начало 1920-х годов и декларацию «Серапионовых братьев», к которым принадлежал он сам («мы – против всякой тенденциозности в литературе»), Вс. Иванов говорил теперь на съезде: «Я утверждаю, что все без исключения подписавшие и сочувствовавшие декларации „Серапионовых братьев“ 〈…〉 (среди них – широко известные к тому времени писатели К. Федин, М. Зощенко, В. Каверин. – М. Ч.) прошли за истекшие 12 лет такой путь роста сознания, что не найдется больше ни одного, кто со всей искренностью не принял бы произнесенной тов. Ждановым формулировки, что мы за большевистскую тенденциозность литературы. 〈…〉 Совсем недалеко от нас стоит старый капиталистический мир. И мы гордимся тем, что наша все более растущая партийность заставляет нас, научает нас, поддерживает нас в том ожесточении и в той непрерывной злобе, с которой мы смотрим на этот древний мир». Через несколько дней, 28 августа, в газете «Труд» появилась статья Ю. Олеши «Слово драматургам!» с подзаголовком «Из блокнота делегата съезда». «Сегодня за столом президиума сидят драматурги, – писал он. – Автор „Хлеба“ – Киршон. Автор „Страха“ – Афиногенов. Автор „Моего друга“ – Погодин. Автор „Любови Яровой“ – Тренев. Мастера советской драматургии. Можно обсуждать качество тех или иных технологических приемов того или иного автора, можно оценивать их по-разному, но главное неоспоримо: все эти мастера создают советскую драматургию». Сам Олеша уже несколько лет бился над воплощением замысла пьесы о писателе, в которой, как он пояснял, публикуя фрагмент пьесы, хотел «обсудить вопрос о творчестве». Центральный герой пьесы, Модест Занд, мечтал «быть писателем восходящего класса», но не знал, как отказаться «от целого ряда тем», которые «быть