«– Прощен! – прокричал над скалами Воланд, – прощен!

Он повернулся к поэту и сказал, усмехаясь:

– Сейчас он будет там, он хочет быть на балконе, и к нему приведут Ешуа Ганоцри. Он исправит свою ошибку. Уверяю вас, что нигде в мире сейчас нет создания более счастливого, чем этот всадник. Такова ночь, мой милый мастер!»

Так все отчетливей обозначивалась родственность художественной структуры романа образам и мотивам, зародившимся с самых ранних известных нам опытов писателя (мотив желанного сна, в котором переиначивается прошлое, мертвый является живым и совершается искупление, возникал еще в «Красной короне» и являлся затем в неоконченной повести 1929 года, где звучали протестующие выкрики, не прозвучавшие в реальности). Ранние этические проблемы и художественные задачи сплетаются с новыми, зародившимися и сформировавшимися в 1930–1932 годах; невозможность изменения совершившегося и искупления все более уясняется, и все отчетливее рисуется единственная надежда – на прощение, на милосердное отпущение. «Ночь» – предпоследняя глава – такая ночь, когда в ирреальной действительности исправляются роковые, непоправимые ошибки, порожденные мгновенной трусостью или слабостью.

Тетрадь, начатая в середине июля, кончена была, как мы предполагаем, в октябре 1934 года последней главой, озаглавленной «Последний путь», – вернее, наброском ее, занявшим всего две с половиной рукописных страницы, но уже заключавшим в себе последний разговор Воланда с Мастером, на веки вечные определяющий судьбу последнего.

«– Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприятное (в этих фразах нельзя не увидеть прямое отражение работы Булгакова над киносценарием «Ревизора», первая редакция которого, начатая в конце августа, была закончена 15 октября, а в то же время – отзвук первых реплик Сталина в телефонном разговоре 1930 года. – М. Ч.). Вообще могу вас поздравить. Вы имели успех. Так вот мне было велено…

– Разве вам могут велеть?

– О да. Велено унести вас…»

На этом оборвана фраза и вся редакция романа; неизвестно, куда именно увлекал осенью 1934 года Воланд изнемогшего Мастера. Заметим, однако, что именование это появлялось до конца октября 1934 года лишь трижды – и лишь в обращениях к герою Воланда и его свиты. Автор по-прежнему называл героя поэтом.

13 октября. «У М. А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает – не обратиться ли к гипнозу».

15 октября. «Сегодня рано провожала М. А. в филиал на репетицию Пиквика – шумовую.

Нервы у М. А. расстроены, но когда мы идем вместе, он спасается тем, что рассказывает что-нибудь смешное».

В этот раз он пересказывает с чьих-то слов, что «М. П. Гальперин перевел и поставил в каком-то московском маленьком театре (не помню – в каком) „Тартюфа“. Авторская и режиссерская – трактовка пьесы замечательная: Оргон – представитель восходящей буржуазии. На сцене показано какое-то производство, для того чтобы отметить, что у Оргона – фабрика, и прочая чепуха. Все это кончилось скандалом. Будто бы французское посольство в полном составе уехало после первого акта, нет, вру, – со второго. На сцене было показано в издевательском плане католическое молебствие».

16 октября. «День начался как обычно – проводила М. А. в театр. Потом зашла за ним. 〈…〉 На репетиции он узнал, что сегодня в первый раз после длительного перерыва репетировали „Мольера“, сцену в соборе. Говорит, что принял это известие равнодушно. Не верит, что пьеса выйдет когда-нибудь».

18 октября. «Днем были у В. В. Вересаева. М. А. пошел туда с предложением писать вместе с В. В. пьесу о Пушкине. 〈…〉 Старик был очень тронут, несколько раз пробежался по своему уютному кабинету, потом обнял М. А. 〈…〉 зажегся, начал говорить о Пушкине, о том, что Наталья Николаевна была вовсе не пустышка, а несчастная женщина. Сначала В. В. был ошеломлен, что М. А. решил пьесу писать без Пушкина (иначе будет вульгарно), но, подумав, согласился».

Подобраться к новым замыслам было не так легко. Цикл движения киносценария «Мертвых душ» был, как выяснилось, весьма далек от завершения – 18 октября пришло письмо с кинофабрики с требованием новых исправлений. А между тем прежде нужно было исправить сценарий «Ревизора»; 18–24 октября он заканчивает вторую его редакцию.

24 октября. Булгаков «решил лечиться гипнозом от своих страхов».

30 октября была начата тетрадь дополнений к роману. На первом листе вверху, ближе к полям рукою автора сделана запись: «Дописать прежде, чем умереть!»

3 ноября. «В квартире – хаос, работают маляры. Сегодня я была на генеральной „Пиквика“. 〈…〉 Публика принимала реплики М. А. (он судью играет) смехом. Качалов, Кторов, Попова и другие лица мне говорили, что он играет как профессиональный актер. Костюм – красная мантия, белый завитой длинный парик. В антракте после он мне рассказал, что ужасно переволновался – упала табуретка, которую он смахнул, усаживаясь, своей мантией. Ему пришлось начать сцену, вися на локтях, на кафедре. А потом ему помогли – подняли табуретку».

8 ноября. «Вечером сидели среди нашего безобразия: М. А. диктовал мне роман – сцену в кабаре. Сергей тут же спал на нашей тахте. Звонок телефонный – Оля – (О. С. Бокшанская. – М. Ч.). Длинный разговор. В конце:

– Да, кстати, я уже несколько дней собираюсь тебе сказать. Ты знаешь, кажется, „Бег“ разрешили. На днях звонили к Владимиру Ивановичу (Немировичу-Данченко. – М. Ч.) 〈…〉, спрашивали его мнения об этой пьесе. Ну, он, конечно, расхвалил, сказал, что замечательная вещь. Ему ответили: „Мы учтем ваше мнение“. А на рауте, который был по поводу праздника (17-я годовщина Октябрьской революции. – М. Ч.), Судаков подошел к Владимиру Ивановичу и сказал, что он добился разрешения „Бега“. Сегодня уж Судаков говорил Жене (актеру Калужскому. – М. Ч.), что надо распределять роли по „Бегу“. Жене очень хочется играть кого-нибудь!»

Булгаков, в связи с этими обнадеживающими известиями, обращается вновь к пьесе 9 ноября и завершает окончательный вариант 8-го сна.

14 ноября – «Репетиция „Пиквика“ со Станиславским. 〈…〉 М. А. сидел рядом с К. С.»

17 ноября. «Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей машине. Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке». Мандельштам находился в это время в ссылке (и был уже в Воронеже); последнюю фразу, на наш взгляд, можно прочесть только как краткую запись зашифрованного рассказа Ахматовой о телефонном звонке Сталина Пастернаку.

Скорее всего, именно из уст Ахматовой Булгаков узнал подробности разговора; он, несомненно, отнесся к ним с напряженным вниманием. Мы предполагаем, что слова, сказанные о Мандельштаме, – «Но ведь он же мастер, мастер?» – могли повлиять на выбор именования главного героя романа и последующий выбор заглавия. Как уже говорилось, это имя витало и раньше на страницах рукописей Булгакова – в обращениях к герою (а также в романе «Мольер», где оно закреплялось за главным героем уже в «Прологе»: «Но ты, мой бедный и окровавленный мастер! Ты нигде