может, и замечательные, но для нашего времени ненужные». Эта внутренняя борьба, составлявшая сердцевину характера героя, преследовала и самого автора пьесы – и мешала ему завершить ее.

Вообще же с самого начала 1930-х годов тема творчества, тема художника приобрела особое значение: «Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней?» – писал в эти годы Пастернак о творческой способности как о жизненной проблеме. Обращение к этой теме Булгакова – и в пьесах, и в том романе, который пишет он, главу за главой, начиная с 1932 года – не было фактом индивидуальной писательской биографии.

Разница была в том, что по складу своей творческой личности и социального мироощущения Булгаков оставался чужд той разъедающей творчество рефлексии, которая помешала, скажем, Олеше, завершить ряд своих замыслов. Гораздо острее, чем внутренние, Булгаков ощущал помехи внешние – вот почему мы не знаем в его творческой биографии работ, не завершенных из-за причин внутренних: будучи начатой, каждая его работа неуклонно продвигается к завершению.

Вернемся, однако, к съездовским дням. Удача тех драматургов, о которых писал в своем «блокноте делегата» бывший сотоварищ по «Гудку» Олеша, еще раз предстала перед Булгаковым со всей очевидностью и не могла, пожалуй, оставить его равнодушным (о его пьесах Олеша не вспомнил, что было по-своему естественно: на сцене шли только «Дни Турбиных»; «Мольер» вяло репетировался; судьба «Блаженства» повисла в воздухе). Быть может, атмосфера съезда в какой-то степени действовала на его состояние и подтолкнула зарождение новых драматургических замыслов. В тот же самый день, когда происходил разговор с Афиногеновым, у Булгакова возникает план пьесы о Пушкине и решение пригласить в соавторы – для разработки материала – Вересаева: он испытывал к нему благодарность «за то, – как записывала Елена Сергеевна, – что тот в самое тяжелое время сам приехал к М. А. и предложил в долг денег».

Имя Вересаева уже прозвучало на съезде – в речи И. Г. Лежнева, произнесенной 21 августа.

Бывший редактор «России» цитировал ряд печатных высказываний писателей, относящихся к тому самому 1925 году, когда он печатал «Белую гвардию», незадолго до его высылки: «В. Вересаев: „Общий стон стоит почти по всему фронту современной русской литературы. Мы не можем быть сами собой. Нашу художественную совесть все время насилуют. Наше творчество все больше становится двухэтажным – одно мы пишем для себя, другое – для печати“. Иван Новиков: „〈…〉 Писателю не надо мешать, ибо здесь самые благие побуждения руководства именно только мешают“. Покойный Андрей Соболь, – продолжал оратор, – отражая настроение многих беспартийных единомышленников, писал: „Опека и художественное творчество – вещи несовместимые. Гувернеры нужны детям, но гувернеры при писателе – это более чем грустно“». Лежнев комментировал: «Эти выступления говорят сами за себя. Выставленные четырьмя писателями „общедемократические“ требования заимствованы из меньшевистско-эссеровско-кадетского политического обихода». Это был прямой донос на живых и на мертвых.

Между тем гувернерство к тому времени приняло формы, мало известные непосвященным. Один из организаторов съезда, И. М. Гронский, рассказывал нам (в начале 1980-х годов), что писатели, находящиеся под наиболее пристальным вниманием власти (их было немного), были «поделены» между членами Политбюро и такими доверенными лицами, как сам Гронский: «К каждому писателю было прикреплено несколько членов Политбюро. К Горькому – Сталин, Молотов, я и еще двое, к Демьяну Бедному – Ворошилов и я. Очень серьезная, трудная работа. О ней никто не знает, и пока еще не время об этом говорить».

«… – А как вообще себя чувствуете?» – проявлял интерес Афиногенов в том же разговоре, записанном Еленой Сергеевной.

М. А. рассказал ему случай с паспортами.

Афиногенов:

– Как бы вас залучить ко мне?

– Нет, уж лучше Вы ко мне. Я постоянно лежу».

И в этот же самый день Елена Сергеевна отмечает, что у Булгакова возник план пьесы о Пушкине и что он считает необходимым пригласить Вересаева для разработки материала. «М. А. испытывает к нему благодарность за то, что тот в тяжелое время сам приехал к М. А. и предложил в долг денег».

28 августа приехал заместитель директора кинофабрики, только что принимавший их в Киеве; почувствовав себя плохо, остался у них ночевать. «М. А. пошел с Колей Ляминым к Поповым», а Елена Сергеевна с гостем «проговорили до рассвета о М. А.

– Почему бы М. А. не принять большевизма?.. Сейчас нельзя быть аполитичным, нельзя стоять в стороне, писать инсценировки…

Почему-то говорил что-то вроде:

– Из темного леса… выходит кудесник (писатель М. А.) и ни за что не хочет перед большевиками песни петь.

М. А. вернулся с дикой мигренью 〈…〉 лег с грелкой на голове и изредка вставлял свое слово. Был пятый час утра».

В это время в Москве гостили американские исполнители пьесы «Дни Турбиных», режиссер Вельс пригласил Булгаковых в гости; он жил на Волхонке, во флигеле во дворе. 31 августа Елена Сергеевна описывала этот вечер с деталями, обратившими ее внимание, но эти неоднократные рауты нескольких последующих лет не оставались и вне поля творческого внимания Булгакова, работавшего над страницами романа о дьяволе.

«Стеариновые свечи. Почти никакой обстановки. На столе – холодная закуска, водка, шампанское. Гости все уже были в сборе, когда мы пришли. Американский Лариосик – румяный толстяк в очках, небольшого роста. Алексей – крупный американец, славянского типа лицо. Кроме них – худенькая американская художница и двое из посольства Буллита. Жуховицкий, – он, конечно, присутствовал (Эммануил Жуховицкий, переводчик пьес Булгакова, постоянно появляется в его доме с начала 1930-х годов, и нередко по собственному почину. – М. Ч.), – истязал М. А., чтобы он написал декларативное заявление, что он принимает большевизм. Была одна дама, которую Жуховицкий отрекомендовал совершенно фантастически по своему обыкновению:

– Родственница… (не помню кому) из Государственной думы…

Дама:

– Я была на премьере „Дней Турбиных“ (с ударением на „Тур…“). Радек ушел с первого акта.

Ох, дама! Ох, Жуховицкий!»

Атмосфера фантастических, провоцирующих разговоров все сгущается вокруг него. Собеседники его говорят будто на специально вымышленном языке, обращаются к нему со странными предложениями (вроде написания каких-то деклараций); все труднее достигать взаимопонимания.

«Съезд писателей закончился несколько дней назад, – записывала Елена Сергеевна, – банкетом в Колонном зале. Рассказывают, что было очень пьяно. Что какой-то нарезавшийся поэт ударил Таирова, обругав его предварительно „эстетом“…»

8 сентября Булгаков встречает на улице своего режиссера И. Я. Судакова и слышит от него очередные удивительные речи, аккуратно воспроизведенные в тот же вечер Е. С. Булгаковой в дневнике: «Вы знаете, М. А., положение с „Бегом“ очень и очень неплохое. Говорят – ставьте. Очень одобряют и И. В., и Авель Софронович (Енукидзе. – М. Ч.). Вот только бы Бубнов не стал мешать (?!)» (А. Бубнов был в то время наркомом просвещения). Все было зыбко, неясно и