10 сентября возобновилась (после перерыва с 13 августа) работа над романом.

«В Ваганьковском переулке, – писал автор, помечая литературною метой и тот переулок, где в 1924 году у Заяицкого встретился он с новыми друзьями, и все те места, в которых прошли несколько последующих лет, – компания подверглась преследованию. Какой-то взволнованный гражданин, увидев выходящих, закричал:

– Стой! Держите поджигателей! Он суетился, топал ногами, не решаясь в одиночестве броситься на четверых. Но, пока он сзывал народ, компания исчезла в горьком дыму, застилавшем переулок, и больше ее в этом районе не видал никто.

Мы не знаем, каким образом злодеи проникли на Плющиху. Они проникли и мелькнули в том месте, где длинная асфальтированная улица подходит к незабвенному Девичьему Полю. (Так ностальгический голос самого автора неожиданно проникал в повествование. – М. Ч.). Здесь было потише, и, если бы не некоторые взволнованные гражданки, выглядывающие из окон верхних этажей, стремясь рассмотреть, что происходит там на Смоленском рынке, можно было бы подумать, что все в столице обстоит и тихо, и мирно.

Компания прошла под деревьями Девичьего Поля, вдыхая аромат весенней земли и первых набухших почек, и скрылась на Пироговской улице.

Маршрут ее был ясен. Она стремилась к Москве-реке. Она покидала столицу».

10 и 11 сентября описывалась далее трапеза Маргариты и поэта в подвале и появление Азазелло – в то время как Воланд с Коровьевым и Бегемотом двигался мимо Девичьего монастыря. «Воланд не задерживался у монастыря. Его внимание не привлекли ни хаос бесчисленных построек вокруг монастыря, ни уже выстроенные белые громады, в окнах которых до боли в глазах пылали изломанные отраженные солнца, ни суета людская на поворотном трамвайном круге у монастырской стены.

Город более не интересовал его гостя, и, сопровождаемый спутниками, он устремился вдаль, к Москва-реке».

11 сентября. «Были у Поповых (видимо, накануне. – М. Ч.). Аннушка пела цыганские вальсы под гитару. М. А. ищет их для „Бега“. Но пойдет ли вообще?»

16 сентября. «Вечером – Лямин. Миша читал ему несколько глав романа. А после его ухода – до 7 часов утра – все на одну и ту же тему – положение М. А.».

17 сентября – вечером – режиссер из Театра сатиры «просит М. А. из „Блаженства“ сделать комедию, в которой бы Иван Грозный действовал в современной Москве. Называл это обозрением. Когда М. А. сказал, что не хочет писать обозрение, Горчаков сказал, что комедия устраивает их еще больше». Позднее пришел американский режиссер «Дней Турбиных» с художницей – «пришли прощаться. Завтра они улетают в Берлин, оттуда в Бремен и на пароходе в Америку. Едут на пароходе в 3-м классе. Очень милы. Все время говорят о том, как хорошо будет, когда М. А. приедет в Нью-Йорк».

18 сентября. «Выходной день. У нас обедала Оля (Бокшанская. – М. Ч.) и Патя Попов… Вечером пошли к Леонтьеву, застали только сестер (жен А. А. Арендта и Я. Л. Леонтьева. – Ред.) и Шапошниковых… М. А. и Борис Валентинович после ужина подошли к роялю и стали петь старинные романсы. А мы, четыре дамы, рассказывали друг другу всякую чушь. 〈…〉 Впечатление было забавное. От рояля доносятся мужские голоса – „Не искушай меня…“, а в это время с дамского стола раздается бас Ев[гении] Григорьевны (Андреевой-Арендт. – Ред.): „котам яйца вырезаю!“ – из анекдота…»

Продолжается ежедневная работа над романом – с 10 до 21 сентября написано 45 рукописных страниц, отравление любовников, поджог дома, пожары в городе, полет над ним Маргариты – на метле, и поэта – на плаще Азазелло, и зрелище гибнущих людей.

«…Поэт сказал, разводя руками:

– Но дети? Позвольте! Дети!..

Усмешка исказила лицо Азазелло.

– Я уж давно жду этого восклицания, мастер».

Так это именование впервые появлялось на страницах рукописей романа применительно к этому герою, но пока еще полуслучайно, как проба. Далее – пережидание грозы в пустом Большом театре; встреча с Воландом на Москве-реке, столкновение с погоней (аэропланы, суда, люди в противогазах). Наконец, 21 сентября начата была глава, описывающая последний ночной полет поэта и его подруги.

«…Под ногами далеко внизу то и дело из тьмы выходили целые площади света, плыли в разных направлениях огни.

Воланд вдруг круто осадил коня в воздухе и повернулся к поэту.

– Вам, быть может, интересно видеть это?

Он указал вниз, где миллионы огней дрожа пылали.

Поэт отозвался:

– Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенным. Я слеп и нищ.

Воланд усмехнулся и рухнул вниз. За ним со свистом, развевая гривы коней, спустилась свита».

Они парят над площадью, «на которой тысячью огней горело здание.

– Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер, – шепнул бывший регент, – добудем фраки и нырнем в кафе, освежиться, так сказать, после рязанских страданий. – Голос его звучал искушающе. 〈…〉

…Конь поэта снизился, он спрыгнул и под носом тронувшейся машины пробежал к подъезду.

И тогда было видно, как текли, поддерживая разряженных женщин под руки, к машинам горделивые мужчины в черном, а у среднего выхода стоял, прислонившись к углу, человек в разодранной, замасленной, в саже рубашке, в разорванных брюках, в рваных тапочках на босу ногу, непричесанный. Его лицо дергалось судорогами, а глаза сверкали. Надо полагать, что шарахнулись бы от него сытые и счастливые люди, если бы увидели его. Но он не был видим. Он бормотал что-то про себя, дергался, но глаз не спускал с проходивших, ловил их лица и что-то читал в них, заглядывая в глаза. И некоторые из [них] почуяли присутствие странного, потому что беспокойно вздрагивали и оглядывались, минуя угол. Но в общем все было благополучно, и разноязычная речь трещала вокруг, и тихо гудели машины, становясь в очереди, и отъезжали, и камни сверкали на женщинах».

Продолжался полет; наконец поэт видел своего героя – Пилата – «за каменным столом», несущего бремя вечного наказания. Преображенный Азазелло говорил: «Нет греха горшего, чем трусость. Этот человек был храбр и вот испугался кесаря один раз в жизни, за что и поплатился». И продолжал свои пояснения: «Мечтает только об одном – вернуться на балкон, увидеть пальмы, и чтобы к нему привели арестанта, и чтобы он мог увидеть Иуду Искариота».

Так впервые за годы работы над романом биографический мотив ожидания второго (обещанного!) разговора со Сталиным, поправляющего первый, – ожидания, достигавшего в какие-то моменты (например, летом 1931 и 1934 года) болезненной остроты, претворялось в художественной ткани романа. Но в романе происходила замена – там могущественный прокуратор обрекался на вечные сожаления о своем поступке и страстное ожидание второго разговора с погубленным им философом.

Тут же являлся мотив прощения и отпущения грехов (приобретающий в последующие годы работы над романом все большую разрешительную