неоднородность. Исходя из этого, мы делаем вывод не о том, что у нас достаточно знаний, а признаем свое невежество: мы допускаем не то, что будущие события являются ожидаемыми, а то, что они будут неожиданными. Концепция устойчивости в состоянии принять это изменение перспективы, так как она требует не способности точно предсказывать будущее, а лишь качественного умения разрабатывать системы, которые смогут выдержать будущие события и приспособиться к ним, какую бы неожиданную форму они ни приняли».

Holling, 1973: 21

Приведенный отрывок из статьи Холлинга 1973 года важен, так как здесь он очень четко предвидит основополагающие идеи современной теории сложных систем и ее практического применения при реагировании на кризис. Это действующий под знаком устойчивости подход к управлению рисками, который выводит на передний план ограничения прогностических знаний и настаивает на преобладании неожиданного с целью «выдержать будущие события и приспособиться к ним, какую бы неожиданную форму они ни приняли» (Ibid.).

Более поздние работы Холлинга по практикам адаптивного управления экосистемами (1986) принесли ему широкое профессиональное признание. По примеру направленной на выстраивание консенсуса работы с ведущими ортодоксальными экономистами (Arrow et al., 1995) Холлинг и его коллеги-экологи сформировали «Альянс устойчивости» (Resilience Alliance) и заявили о намерении расширить использование результатов своих исследований далеко за пределы экологии. Позже эти инициативы были собраны воедино в Стокгольмском центре устойчивости (Stockholm Resilience Centre) – аналитическом центре высочайшего уровня, продвигающем использование одноименной теории в международных экологических проектах и проектах развития. Символично сменив название своего журнала с «Природоохранной экологии» (Conservation Ecology) на «Экологию и общество» (Ecology and Society), «Альянс» и «Стокгольмский центр» теперь занялись не устойчивостью как свойством экосистем, а их ко-эволюцией в единстве с обществами. Цель этого нового исследования «социально-экологической устойчивости» – установить базовые правила для общей теории систем, способной интегрировать общество, экономику и биосферу в постчеловеческом мире. Эта совокупность обозначается как «Панархия» (Panarchy):

«…такое устройство, где природные системы (например, лес), человеческие системы (например, капитализм), а также комбинированные природно-человеческие системы (например, такие управляющие использованием природных ресурсов институты, как лесничество) взаимосвязаны в беспрерывных, адаптивных циклах роста, аккумуляции, реструктуризации и обновления».

Gunderson, Holling, 2002

Между этим более поздним определением социально-экологической устойчивости и ранней работой Холлинга есть значительные различия с точки зрения области исследования и тона. Холлинг больше не говорит ни о том, что некоторые социально-экономические системы переживают экстремальные колебания, ни даже о том, что все системы входят в состояние стресса под давлением требований максимальной устойчивой отдачи. Однако он говорит о том, что к динамике всякой экосистемы и всякой социально-экологической системы нужно подходить эвристически как к нелинейным итерациям «адаптивного цикла», проходящего фазы быстрого последовательного роста (r), за которыми следует стабильное равновесие (K), затем коллапс (Ω) и спонтанная реорганизация, ведущая к новой фазе роста (α) (Holling, 1992). Появившись в рамках критики модернистских теорий экономического роста после Второй мировой войны, теория устойчивости предстает перед нами как альтернативная теория роста в неравновесных условиях, теперь она может объяснить общую динамику социальной и экологической эволюции в более чем человеческом мире.

Сегодня мы можем утверждать, что наука о сложных адаптивных системах стала теоретическим ориентиром для целого ряда современных мер противодействия рискам. Сейчас ее влияние чувствуется в таких разнообразных сферах, как психология, образование, городское планирование, глобальная политика развития, военная стратегия, управление рисками и чрезвычайными ситуациями, социальная политика, центральные банки, финансовая экономика, наука об экосистемах и управлении ресурсами. Если физика энергий сыграла основополагающую роль в классических модернистских теориях экономической и экологической организации, а гомеостатические системы кибернетики первого порядка господствовали в экономических и военных науках времен холодной войны, сейчас наука о сложности служит источником натурализующих метафор для современных практик в области безопасности. Теперь ее функция – нейтрализовать критическое исследование катастрофических последствий неолиберальных подходов к финансовому управлению, городскому планированию и кризисному реагированию, экологической политике и политике развития. С 1990-х годов такие глобальные финансовые институты, как Международный валютный фонд (МВФ 1996, 2006), Всемирный Банк (2006, 2008) и Банк международных расчетов (2002, 2008), все больше внедряют стратегии «устойчивости» в логистику кризис-менеджмента, финансовое (де)регулирование и экономику развития. С революцией в сфере национальной безопасности после событий 11 сентября устойчивость стала самым частым словом в службах, отвечающих за координацию мер реагирования в области климатических изменений, защиты критической инфраструктуры, стихийных бедствий, пандемий и терроризма (см. Coaffee, Wood, Rogers, 2009; Evans, Reid, 2014). Произошла переориентация этих когда-то далеких друг от друга сфер принятия решений и выработки мер в направлении горизонта будущих критических событий, которые (как нам говорят) мы не можем предсказать или предотвратить, но можем лишь приспособиться к ним, «наращивая устойчивость». Мы можем утверждать, что в ходе этого процесса теория устойчивости по большей части перестала быть критикой и теперь заявляет о себе как о полноценной методологии власти.

См. также: Капиталоцен и хтулуцен; Земля; Эко-онтология; Экософия; Зона отчуждения; Общая экология; Метастабильность; Негэнтропия; Планетарное; Выживание; Насилие; Война.

Джереми Уокер и Мелинда Купер

(Перевод Ольги Дубицкой)

Утечки и медиарасследования

Утечки и расследования предлагают нам способ переосмысления круговорота информации в постчеловеческом состоянии. Утечка может происходить как из материальной, так и из информационной инфраструктуры, в обход «нормальных» или авторизованных каналов циркуляции. Медийные утечки связаны с непредвиденным или намеренным раскрытием привилегированной информации набором акторов: конкурентами, активистами, стремящимися привлечь общественный интерес, транснациональными группами, добивающимися прозрачности, сетевыми манипуляторами. Утечка данных может произойти с программных платформ в результате «неполадки» или хакерской атаки. «Утечка», по словам Мэтью Фуллера и Эндрю Гоффея, «это выброс из надлежащего места, допущенный в результате оплошности или пренебрежения правилами хранения» (Fuller, Goffey, 2012: 100).

Ранее расследования были привилегией государства, когда полиция собирала доказательства, чтобы зафиксировать преступления, но не провоцировать их на деле. Помимо этого, полицейская засада снимает при помощи скрытых записывающих устройств подставные встречи, на которых объект слежки провоцируют на совершение инкриминирующих действий. В современном медийном ландшафте подобные полицейские технологии применяются активистами, журналистами и частными лицами, которые используют скрытые мультимедийные устройства, чтобы заманить индивида в ловушку или взломать мобильные гаджеты знаменитостей, как это недавно произошло в Великобритании. «Приватное» медиарасследование значительно трансформировало старую полицейскую технологию: оно заложило новые поля обращения информации и поставило более масштабные вопросы об интересах общества и суверенитете, по мере того как системы секретности, цензуры и контроля сталкивались с новыми вызовами. В качестве техник взлома авторизованных каналов обращения и бегства