руководителя Джека. Более эгоцентричный начальник мог бы пожалеть о своем отсутствии во время краха 1929 года, но Джек по-отечески гордился поведением своих партнеров: "Меня очень порадовало совершенно великолепное поведение всех моих партнеров во время "поздней неприятности" на Уолл-стрит. Фирма показала, что она может вести себя так же хорошо, когда меня не было рядом, как и если бы я был рядом". В отличие от своего отца, он никогда не был пленником своего эго.

О роли Джека в обществе следует вынести гораздо менее лестное суждение. Газета New Republic едко заметила, что Джек "не добавил ничего созидательного или гуманизирующего в американскую жизнь, и ... его уход ничего не убавил". В викторианскую эпоху он был бы образцовым банкиром, ценившим честь, честность и христианство. Однако такие ценности оказались неадекватными во время всемирной депрессии, когда многие люди голодали, но при этом соблюдали их. Суровое Провидение забросило такого замкнутого, испуганного человека в эпоху радикальных потрясений и экспериментов. Он просил уединения в эпоху, которая требовала ответственности. Банк Моргана все чаще действовал как придаток правительства. Он не мог пользоваться благами государственной службы, не принимая на себя ее тяготы. Спасаясь от политических неприятностей, Джек держался в стороне от своих соотечественников и никогда не понимал простых американцев так, как английских аристократов. Газета New Yorker однажды справедливо заметила: "Чувствуется, что он мог бы и учить, и учиться, если бы часто пересекал Миссисипи и встречался с людьми, которые в основном и составляют Америку".

В то время, когда требовалось свежее мышление, Джек мог лишь повторять древние экономические истины и размышлять об оскорблении своего достоинства. Вместо того чтобы честно выслушать новые идеологии, он считал их злыми и коварными. Для человека столь деликатного, приходящего на работу с опозданием, чтобы посмотреть на цветение тюльпанов, он был бессердечен со своими предполагаемыми врагами - евреями, католиками, немцами, либералами, реформаторами и интеллектуалами, которых он объединял в один гнусный заговор. "Мир знал его только как несколько загадочного финансового колосса", - писала газета The New York Herald Tribune. Если мир видел его удивительно мало сострадания, то в этом был виноват он сам. Он никогда не отдавал себя в руки общественности. В глубине души он не верил в общечеловеческие ценности и представлял себе, что его противники руководствуются мотивами, не похожими на его собственные. Вместо того чтобы принять перемены как факт жизни, он яростно сопротивлялся своему моменту в истории и страдал при этом.

О том, что Джек Морган был анахронизмом, можно судить по судьбе его имущества: его яхты и резиденции были по карману только учреждениям. Корсар IV был куплен компанией Pacific Cruise Lines и переоборудован в круизное судно на восемьдесят пять пассажиров. Его кирпичный особняк на Лонг-Айленде в 1949 г. был сдан в аренду советской делегации ООН. Советские дипломаты и члены их семей играли в волейбол на лужайке, которая когда-то принадлежала царскому банкиру; в особняке были установлены семьдесят одна кровать, шестьдесят семь стульев из парусины и восемь больших столов для буфета. Город Глен Коув выступил против такого использования имущества, и русские были вынуждены уехать. В течение многих лет после этого поместье служило монастырем для сестер Святого Иоанна Крестителя, которые построили часовню во внутреннем дворе между главным домом и гаражом Джека на шестнадцать машин. Впоследствии особняк был снесен, а на месте старого поместья построили сто пригородных домов. Лагерь Ункас площадью 15 сотен акров в Адирондаках был куплен бойскаутами, а Объединенная лютеранская церковь заплатила в 1949 г. за сорокапятикомнатный таунхаус Джека на Мэдисон-авеню всего 245 тыс. долларов. В 1988 г., когда лютеране уехали в Чикаго, они продали его Библиотеке Пьерпонта Моргана за 15 млн. долл. Уолл-Холл был приобретен советом графства для создания зеленого пояса вокруг Лондона. Princes Gate, некогда один из лучших частных домов Лондона, в 1950-х годах стал штаб-квартирой Независимого телевизионного управления (а в 1980 году его соседом стало посольство Ирана, которое в том же году подверглось жестокой осаде). Мир грандов закончился. В эпоху после Второй мировой войны банки Уолл-стрит и Сити превратятся в огромные, глобальные институты немыслимых доселе размеров. Но банкиры, населяющие их, как ни парадоксально, будут казаться еще меньше.

Для центральных банкиров эпохи дипломатии война стала временем меланхоличных размышлений. Монти Норман сетовал на проклятие современной демократии, на то, что решения принимаются, как он презрительно выражался, "путем подсчета носов". Он обвинял политиков в разрушении рациональной системы привязанных к золоту валют, созданной им и его друзьями из Morgan в 1920-х годах. Все пошло прахом на почве национализма и политики. Оказалось, что финансы - это не стерильная лаборатория, которой могут управлять ученые банкиры в белых халатах. Нельзя также доверить его таинственному, самозванному священству. В эпоху казино центральные и частные банки уже не будут функционировать как суверенные государства, а будут связаны с государственными структурами, как национальными, так и многосторонними.

В течение всей войны Рассел Леффингвелл посылал Монти Норману продуктовые посылки. Измученный человек, желающий получить успокоение, Норман спрашивал Леффингвелла, не ошибается ли он в отношении золотого стандарта и своих попыток восстановить старый имперский фунт стерлингов. Любой другой вариант действий, утверждал Норман, "поколебал бы доверие в Европе и вызвал бы чувство неуверенности, которого, казалось бы, следовало избежать". Леффингвелл согласился с тем, что только золото является оплотом против современных язв управляемых валют, бюджетных дефицитов и раздутых государств всеобщего благосостояния. Он также признавал тщетность своих трудов: "Как мы трудились вместе, ты и Бен, я и мои партнеры, восстанавливая мир после последней войны, и посмотрите, что сейчас творится!" Монти был не менее удручен: "Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что при всех наших мыслях, трудах и благих намерениях мы не добились абсолютно ничего... . . Я думаю, что мы могли бы сделать столько же хорошего , если бы смогли собрать деньги и вылить их в канализацию".

Для Монти Нормана наступит день расплаты не меньше, чем для Бена Стронга. Лейбористы так и не простили ему ни жесткого отношения к первому лейбористскому правительству в 1920-х годах, ни жесткой экономии, введенной в 1925 году в интересах золотого стандарта. Когда в 1931 г. правительство отказалось от золота, это только укрепило подозрения в том, что финансовые "правила" - это уловки для запугивания непокорных левых правительств. Горькая фраза ветерана лейбористской партии Беатрис Уэбб "Никто не говорил нам, что мы можем это сделать" до сих пор не утихает. Теперь автократическое двадцатичетырехлетнее правление Нормана в Банке Англии с запозданием привело