вклад в революцию, культуру, науку, а подъезд, этаж и количество комнат в квартире зависели от государственного или военного поста, который занимал её хозяин. Кроме того, Дом правительства стал символом перехода от демократической Культуры Один к строго иерархизированной Культуре Два[1149] – или, как пишет Юрий Слёзкин, «от конструктивизма к неоклассицизму». В проекте дома были использованы некоторые архитектурные и дизайнерские идеи послереволюционных урбанистов, стремившихся разрушить мелкобуржуазный уклад и создать одинаково приемлемые условия жизни для всех, но центральной всё-таки была идея построения максимально комфортного пространства для жизни лучших из лучших. Как и в проектах конструктивистов (практически не осуществлённых), в доме было множество коллективных пространств (общая столовая, библиотека, театр, репетиционные залы, теннисный корт), хозяйственная и административная части, детский сад и т. д. А в конце 1930-х дом стал символом Большого террора, который коснулся практически каждой проживающей здесь семьи. Именно с этим символическим пластом работает Трифонов, через слишком избирательную память своего героя Вадима Глебова обращаясь к памяти читателей: им предлагается самим достроить эмоциональный ландшафт страшного недавнего прошлого.

Кому и почему завидует Вадим Глебов?

Когда Вадим Глебов впервые оказывается в Доме на набережной в гостях у своего друга Лёвы Шулепникова, он поражается обилию просторных комнат в его квартире. Особенно его потрясает обстановка в детской Лёвы, «заставленной какой-то странной бамбуковой мебелью, с коврами на полу, с висящими на стене велосипедными колёсами и боксёрскими перчатками, с огромным стеклянным глобусом, который вращался, когда внутри зажигалась лампочка, и со старинной подзорной трубой на подоконнике…». Также его удивляют жалоба матери Льва, Алины Фёдоровны, на то, что «торт несвеж» – привыкший к более чем скромному питанию Вадим не понимает, как торт может быть несвеж, ведь он съедается в день покупки, как правило на праздник. Всё это вызывает у Вадима недоумение и мальчишеское восхищение, которые позднее сменяются чёрной завистью к Шулепникову и другим жителям дома, даже не таким высокопоставленным.

Дом на набережной был одним из мест формирования так называемого сталинского гламура, который отличала «помпезность… внешний блеск… доступность высшим слоям». Многие жёны министров и других высокопоставленных чиновников не спешили выходить на работу, полностью посвящали себя ведению хозяйства или украшению домашнего интерьера, заказывая отдельные предметы в капиталистических странах (или выезжая туда вместе с мужем, как родственница Сталина Евгения Аллилуева). Особое значение придавалось домашним вечеринкам – например, у одного из руководителей НКВД Сергея Миронова и его жены Агнессы Аргиропуло, – на которых могли решаться самые разные вопросы, от сугубо личных до деловых. Для некоторых вечеринки оказывались последними в жизни: под конвоем сотрудников НКВД гости разъезжались в неизвестном направлении.

Глебов рад скорой женитьбе на Соне («…Когда все исчезли и Глебов с Соней остались вдвоём, наступило что-то очень важное. ‹…› …Он знает, все эти пожелтевшие доски с сучками, войлок, фотография, скрипящая рама окна, крыша, заваленная снегом, принадлежатему») – но понимает, что её жилище не идёт ни в какое сравнение с роскошными интерьерами, в которых обитала в 1930-е годы высокопоставленная семья Шулепниковых. Возможно, Глебов стремится воссоздать эту атмосферу в своей кооперативной квартире в 1970-е годы (повесть начинается с того, что он едет в мебельный за антикварным столиком), но становится лишь очередной жертвой «вещизма», охотником за товарным дефицитом.

Как Дом на набережной связан с жизнью самого Юрия Трифонова?

В Доме правительства Юрий Трифонов, сын военного и государственного деятеля с революционным прошлым, провёл большую часть детства, которое он считал самым счастливым временем своей жизни. 22 июня 1937 года его отец, Валентин Трифонов, был арестован как «немецкий шпион» (настоящей причиной была написанная им в 1936 году пророческая книга «Контуры будущей войны»), а 15 марта 1938 года расстрелян. 3 апреля 1938 года была арестована мать Трифонова, Евгения Лурье, получившая восемь лет лагерей как ЧСИР (член семьи изменника родины). В начале мая 1938 года администрация дома запустила процесс выселения семьи Трифоновых, и в октябре 1939 года Юра, его сестра Таня и взявшая над ними опекунство бабушка по материнской линии Татьяна Словатинская (Лурье) получили две комнаты в коммунальной квартире на Ленинском проспекте. Больше Трифонов никогда не возвращался в Дом на набережной – даже в 1980-е годы, когда ему, уже известному писателю, предлагали там поселиться с семьёй.

Возможно, воспоминания о детстве в Доме на набережной помогли Трифонову при описании жизни привилегированной семьи Шулепниковых в 1930-е годы (очень много комнат в квартире, модная одежда юного Лёвы, кулинарные пристрастия его матери) и семьи Ганчуков в 1940-е: и для тех и для других богатство и привилегии в итоге оказались проклятием. Когда маленький Глебов, возвращаясь из Дома на набережной в свою коммуналку, возбуждённо описывает люстру в квартире одноклассника, «коридор, по которому можно ездить на велосипеде, и что за конфеты были к чаю – поразили не сами конфеты, а размеры коробки» – его мать и бабушка ахают, мечтая жить в таком роскошном месте, а осторожный отец смотрит на них с сожалением: «Что вам сказать? Курочки вы рябы, дурочки вы бабы…» Человек поживший, он учит сына, что осторожность превыше всего: главное в жизни – не высовываться. Как показывает развитие событий в романе (и семейная история автора), Глебов-старший был прав, видя в правительственной роскоши ловушку.

Арест отца, а потом и матери (она вернулась в Москву в 1946 году) стал для Трифонова сильнейшей травмой, от которой он не оправился до конца жизни: её следы можно обнаружить как в душераздирающих дневниковых записях юного Трифонова 1937–1938 годов, так и в самых поздних его произведениях о 1930-х: кроме «Дома на набережной», к ним относятся романы «Время и место» (1981) и «Исчезновение» (1987, опубликован посмертно). Например, во «Времени и месте» так подробно и психологически точно описано возвращение в послевоенную Москву матери главного героя, «которой он не видел восемь лет», что сомнений в их автобиографической природе не остаётся.

Были ли у героев «Дома на набережной» прототипы?

Да, у центральных героев повести были прототипы из числа знакомых Юрия Трифонова. Бывший друг Глебова Лев Шулепников напоминает одноклассника Трифонова Сергея Савицкого: перед тем как оказаться на дне общества, он пережил арест двух высокопоставленных отчимов, невозможность работать в разведке (из-за дворянского происхождения) и долгие годы работы обыкновенным оперативником, что оскорбляло самолюбие этого выросшего среди роскоши и привилегий человека. В другом юном герое повести, Антоне Овчинникове, легко узнать Лёву Федотова (1923–1943) – вундеркинда и близкого друга Трифонова, погибшего в 1943 году на войне. Прототипом академика Ганчука писательница Ирина Гинзбург-Журбина называет Исаака Минца (1896–1991), автора многочисленных работ по советской истории, одобренных партийным руководством (что не уберегло его от травли и увольнения в годы борьбы с космополитизмом). Впрочем, филолог Татьяна Патера считает прототипом Ганчука другого человека: филолога и публициста Бориса Волина (1886–1957), активно участвовавшего в ожесточённых литературных дискуссиях 1920-х, а позднее работавшего редактором в ряде официозных изданий и до конца жизни прожившего в Доме на набережной. Прототипом Сони Ганчук та же Ирина Гинзбург-Журбина называет Елену Минц (1925–2007), дочь Исаака Минца, с которой Трифонов был близко знаком в конце 1940-х – начале 1950-х.

Вадим Глебов – единственный человек, у которого нет очевидного прототипа: по-видимому, он собран из осколков биографий и личностных черт людей 1920-х годов рождения, в том числе самого автора. После выхода повести в свет Трифонову приходили письма от знакомых и незнакомых читателей, которые признавались, что узнают в Вадиме Глебове себя.

Почему в повести два рассказчика и кто из них сам Трифонов?

У «Дома на набережной» довольно сложная нарративная структура. В ней присутствуют голоса двух повествователей, чьи рассказы дополняют друг друга, синхронизируясь за счёт ряда общих тем и мотивов, а также центрального конфликта повести – «между беспамятностью и памятливостью»[1150].

Первый голос принадлежит условно объективному рассказчику, который подробно описывает жизнь Глебова в 1930-е и 1940-е годы. Он передаёт в том числе и точку зрения героя на происходящие события, в которой сплетаются трудносовместимые вещи.

Вот чувствительность:

Летом была разлука, Кубань, работа в глухих предгорных станицах и настоящая – нежданная – тоска по Соне. Тут-то он и понял, что нешуточно.

А вот – прагматизм на грани мелочности, когда