Он лежал на диване, старомодном, с валиками и кистями, закинув руки за голову, смотрел на потолок, обшитый вагонкой, потемневший от времени, на стены мансарды с торчащим между досками войлоком, с какими-то фотографиями, с маленькой старинной гравюркой под стеклом, изображавшей сцену из русско-турецкой войны, и вдруг – приливом всей крови, до головокружения – почувствовал, что всё это может стать его домом. И, может быть, уже теперь – ещё никто не догадывается, а он знает – все эти пожелтевшие доски с сучками, войлок, фотографии, скрипящая рама окна, крыша, заваленная снегом, принадлежатему!

А вот – практически животный страх:

Прийти и не выступить, отмолчаться. Этим не угодишь никому. Возненавидят и те, и другие. ‹…› И это уж последний, больше нет ничего. Не прийти вовсе. Но как? Они предупредили: более чем обязательно. Значит, причина должна быть роковая, космическая.

А вот – спасительное беспамятство:

Да, мол, было, что говорить. Много всякого. И то, и это, и пятое, и десятое, о чём лучше не вспоминать.

Двор Дома на набережной. 1930-е годы[1151]

Повествователь глубоко проникает в сознание Глебова, показывая, что вся его жизнь построена на страхе перед государством (который внушили ему ещё родители в 1930-е) и зависти к более привилегированным знакомым (Лёве Шулепникову и его отчиму), что неизбежно приводит к лицемерию перед ними. Глебов образца 1970-х показан растолстевшим и скучающим человеком с не очень хорошими сном и памятью. Нередко повествователь перестаёт быть объективным, позволяя себе саркастические оценки по поводу главного глебовского свойства – осторожности: «Богатырь-выжидатель, богатырь – тянульщик резины».

Юрий Трифонов. Конец 1930-х годов[1152]

По-видимому, на каком-то этапе «объективный» взгляд показался Трифонову недостаточным, и он ввёл второго повествователя. Этот повествователь появляется исподволь, в середине повести, когда у читателей уже сложился определённый образ Вадима Глебова. Второй рассказчик отнюдь не объективен, он не скрывает своей вовлечённости в среду молодых Вадима Глебова, Антона Овчинникова, Лёвы Шулепникова и Сони Ганчук – здесь, вероятно, отразились детские воспоминания автора. В отличие от Глебова, второй рассказчик с воодушевлением вспоминает «чепуху детства», проведённого в Доме на набережной:

…Как передвигали дом с аптекой, и ещё то, что во дворах всегда был сырой воздух, пахло рекой, и запах реки был в комнатах, особенно в большой отцовской, и, когда шёл трамвай по мосту, металлическое бренчание и лязг колёс были слышны далеко.

Но основная его задача – возвращать то, что Глебов настойчиво вытесняет из собственной памяти, и правильно расставлять акценты в описании событий детства и юности, которые лишь подтверждают природу характера Глебова (страх, лицемерие, зависть, конформизм). Второй повествователь рассказывает и о том, что стало с семьёй Ганчуков после того, как Глебов неожиданно порвал с ними: Соня сошла с ума и довольно рано умерла, а престарелый профессор перенёс инсульт и продолжал жить в однокомнатной квартире на «Речном вокзале». В более общем смысле второй повествователь углубляет рассказ «объективного» рассказчика, не позволяя описанным событиям стать всего лишь частным эпизодом из повседневной жизни. Как историк (пусть и советской литературы), он сообщает им историческое измерение, «учит прошлым»[1153].

Какой из этих голосов принадлежит Юрию Трифонову? Второй повествователь близок Трифонову биографически: в детстве он жил в Доме на набережной, а уже в зрелом возрасте серьёзно занимается историей советских 1920-х. В то же время Трифонову-прозаику близка позиция скрытного стороннего наблюдателя – первого рассказчика. Думается, здесь не может быть однозначного ответа: оба взгляда необходимы Трифонову для погружения в недавнее прошлое, но ни с одним из них он не отождествляется полностью.

Почему публикация «Дома на набережной» стала общественным событием?

Повесть Трифонова – одно из немногих произведений своего времени, в которых показан моральный климат эпохи сталинского террора. Его можно поставить рядом с такими более ранними книгами, как «Софья Петровна» или «Спуск под воду» Лидии Чуковской, «В круге первом» Александра Солженицына или «Белые одежды» Владимира Дудинцева (надо заметить, что все эти произведения появились в печати только в годы перестройки). Важно, что Трифонов открыто обращается к этой теме в середине 1970-х, когда обсуждение сталинских репрессий в публичном поле снова стало крайне нежелательным (одно из последних официально опубликованных произведений на эту тему – роман Юрия Домбровского «Хранитель древностей», напечатанный в 1964 году).

Возможность подобного разговора на закрытую для обсуждения тему стала причиной огромного успеха повести. Сразу после выхода январский номер «Дружбы народов», в котором была опубликована повесть, становится библиографической редкостью. Ситуацию подогревал негласный запрет выдавать этот номер журнала в библиотеках. На Трифонова обрушился шквал писем от читателей. В наиболее полной на сегодняшний день биографии Трифонова, написанной литературоведом Александром Шитовым, приводятся письма от коллег-писателей (Раиса Орлова, Виктор Розов), друзей детства и юности (Артём Ярослав), простых читателей (Г. Левинсон). В этих письмах обсуждалась как эстетическая сторона повести (особенности изображения страха как перманентного состояния человека в период Большого террора), так и поднятые в ней моральные проблемы (поведение Глебова, роль Ганчука в его становлении).

Как удалось напечатать «Дом на набережной» в короткие сроки и без цензурных вмешательств?

Быстрая и бесцензурная публикация повести стала возможной из-за счастливого стечения обстоятельств. Первоначально Трифонов планировал опубликовать повесть в журнале «Новый мир», но затем по каким-то причинам передумал и отнес её в редакцию журнала «Дружба народов», которая после целого ряда «зарезанных» цензурой публикаций была готова пойти на принцип и отстаивать повесть Трифонова перед высокими инстанциями. К счастью, делать этого не пришлось, так как цензурная проверка была проведена сугубо формально: подавляющее большинство идеологических работников всех уровней были заняты подготовкой материалов к XXV съезду КПСС и его освещению в прессе. Уже после съезда идеологические работники поняли, что поступили неосмотрительно, но было поздно. Почти с десятилетним перерывом повесть была переиздана в книжном формате, а следующий роман Трифонова, «Старик» (1978), тяжело проходил цензуру: от него требовали исторической достоверности, отражения главенствующей роли партии в событиях Гражданской войны, создания более позитивного образа полководца Семёна Будённого и т. д.

В чём предательство Вадима Глебова?

На первый взгляд кажется, что Вадим Глебов – обыкновенный человек, планирующий благоустройство дачного дома и зарубежные командировки по линии университета, беспокоящийся за свою семью и т. д. Но постепенно оказывается, что фундаментом нынешнего скучноватого благополучия Глебова было двойное предательство по отношению к семье Ганчуков, совершённое им в конце 1940-х. Когда Ганчук становится очередным объектом травли во время борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом, Глебов честно не хочет выступать на собрании против своего научного руководителя и будущего тестя, судорожно придумывая причины неявки. За день до собрания умирает его старая бабушка, и Глебов воспринимает это как спасительный «выход» из безвыходного положения: теперь он может с чистой совестью не приходить в университет и не наблюдать расправу над Ганчуком. В то же время он довольно резко прекращает общаться с Соней, которая связывала с ним все дальнейшие жизненные планы: однажды «утром, завтракая на кухне и глядя на серую бетонную излуку моста, на человечков, автомобильчики, на серо-жёлтый, с шапкою снега дворец на противоположной стороне реки, он сказал, что позвонит после занятий и придёт вечером. Он больше не пришёл в этот дом никогда». Профессор Ганчук уже не может помочь Глебову в исследованиях, а близость к нему может помешать в научной карьере.

Юрий Трифонов справедливо считал себя последователем двух взаимоисключающих литературных традиций: с одной стороны, гуманистической, идущей от европейской литературы XIX века, с другой – революционной, связанной с ценностями поколения родителей писателя. В обеих традициях поступки Глебова подвергаются осуждению: в первом случае как подлость, вопиющее нарушение нравственного кодекса, во втором – как грубое предательство общественных интересов в угоду собственному благополучию. Трифонов относился к Глебову сугубо отрицательно, хотя нигде не выражал своего отношения к нему в тексте: для него было важно, чтобы читатели и исследователи самостоятельно восстановили исторический контекст повести и выработали точку зрения на поступки