class="p1">Бурнашев датирует этот вечер 1830 г., а «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» начали выходить в 1831 г.

429

Статьи о русских самородках Бурнашев начал печатать в «Северной пчеле» только в 1832 г.

430

Речь идет о Цензурном уставе, утвержденном императором 10 июня 1826 г., который принято называть «чугунным». В его основу лег проект, подготовленный в 1823 г. под руководством М. Л. Магницкого, а доработка текста устава велась под руководством директора канцелярии Министерства народного просвещения П. А. Ширинского-Шихматова и при участии цензоров А. И. Красовского, А. С. Бирукова и К. К. фон Поля.

431

П. А. Ширинский-Шихматов был тогда членом Главного правления училищ и одновременно председателем Комитета иностранной цензуры, директором Департамента народного просвещения он стал в 1833 г.

432

Характеристика поэта А. И. Подолинского, данная в воспоминаниях В. П. Бурнашева, вызвала в 1872 г. резкие возражения со стороны самого автора «Дива и Пери» и «Борского». В специальном письме в редакцию «Русского архива» он утверждал, что данные Бурнашева о встречах с ним на вечерах у Д. И. Хвостова и Н. И. Греча лишены всякого основания: «…полагая, что я уже отошел в такое жилище, из которого не подают голоса, г. В. Б. счел возможным дать полную волю своей досужей фантазии, как в те блаженные времена, когда он составлял фельетоны для „Северной пчелы“ и сочинял хозяйственные заметки и промышленные рекламы. Положительно удостоверяю, что во всем, что он говорит обо мне, нет почти ни слова правды. Г. В. Б. заставляет меня обращаться и говорить с собою, как с хорошим приятелем. К сожалению, я должен сказать, что с г. В. Б. я вовсе не был знаком, что если где-нибудь с ним и встречался, то не знал, кто он, почему не имею даже никакого понятия о его наружности, так же как и он о моей, судя по тому фантастическому описанию, которое он обо мне делает и в котором от первого до последнего слова все создано, должно быть, расстроенным воображением <…>. Если бы г. В. Б. действительно был со мною знаком, то, вероятно, он бы знал, что я не был ни полтавским уроженцем, ни душевладельцем, ни жителем Малороссии, но что, окончив мое воспитание в Петербурге, я в описываемое им время состоял там же уже более шести лет на службе. К этому вымыслу г. В. Б. приклеил и другой, не менее отважный. Он вводит меня на вечер к графу Д. И. Хвостову, где будто бы я был встречен с особенным восторгом и почетом. Но, увы, я с гр. Д. И. Хвостовым вовсе знаком не был и даже никогда не любопытствовал узнать, где его дом или квартира, почему и попасть к нему на вечер мне было бы трудно, до невозможности.

На этом же сочиненном г. В. Б. вечере князь Ширинский-Шихматов, которого (прошу заметить) я ни тогда, ни после вовсе не знал, с восклицанием прижимает к своей груди мою руку, а сам г. В. Б. объясняет гр. Хвостову, что он знаком со мною по четвергам Греча. Новая выдумка! У Н. И. Греча я действительно бывал изредка, но только по утрам, а его приглашением на четверги не воспользовался более потому, что все молодые литераторы, являвшиеся на этих вечерах, всегда почти причислялись в общем мнении к булгаринской партии. Я же с ранних пор дал себе слово избегать всякой журнальной стачки, не входить ни в какую полемику и не принадлежать ни к какой исключительной, литературной партии. <…> Каким образом мог я померещиться ему [Бурнашеву] на вечере у Воейкова в такое время, когда меня уже вовсе не было в Петербурге? Из статьи видно, что этот вечер был после смерти барона Дельвига, а я, уезжая из Петербурга, оставил барона еще в живых. Это первое, а второе то, что у Воейкова я не только вовсе не бывал, но по особенной случайности нигде и никогда его не видел. Много еще неверностей я бы мог указать в упоминаниях г. В. Б. обо мне и о некоторых других хорошо мне известных лицах; но, кажется, я уже разъяснил слишком достаточно, какого доверия заслуживают его воспоминания…» (Воспоминания А. И. Подолинского. По поводу статьи г. В. Б. «Мое знакомство с Воейковым в 1830 году». Письмо к издателю // Русский архив. 1872. Вып. 3/4. Стлб. 856–865).

На эти обвинения Бурнашев отвечал сперва в «Русском мире» (1872. № 100), обещая в ближайшее же время уличить «самого г. Подолинского в неправде и восстановить истину фактически». Однако вместо обещанного контрудара он выступил через несколько месяцев в «Русском архиве» с таким неудачным объяснением своего «Qui pro quo с Подолинским», что надолго подорвал в специальных кругах свой авторитет как хорошо осведомленного мемуариста. В самом деле, все объяснение Бурнашева свелось к рассказу о неожиданной якобы встрече его «с одним из стариннейших знакомцев, товарищем 1828–1829 годов, который разъяснил всю суть, результатом которой было то, что г-н А. И. Подолинский вполне прав, говоря, что я его не мог видеть в тридцатых годах в Петербурге; но что прав и я, говоря в статье моей, что встречался в те годы в Петербурге с молодым человеком, носившим фамилию Подолинского. Дело объясняется тем, что в Петербурге жил-был в тридцатых годах богатенький хохлик, черниговец, некто П**р*ский, имевший физическое сходство с автором „Борского“, „Дива и Пери“, „Нищего“ и прочего, а с тем вместе страдавший нелепейшею страстишкою слыть в посещаемых им обществах за поэта, более или менее известного. И вот он вздумал являться сначала Подолинским, когда я и видел его, сияющего брильянтами, у графа Хвостова и у А. Ф. Воейкова. Но потом, пленясь стихотворениями Бернета, печатавшимися в „Библиотеке для чтения“, он стал выдавать себя за Бернета, считая, что это настоящее имя поэта, а не nom de guerre [псевдоним (фр.)] некоего чиновника Министерства финансов г. Жуковского. Говорят, вышла в одном доме средней руки, по этому случаю, преводевильная сцена между г-м П***р**ским и г-м Жуковским, вследствие чего первый уехал в Хохландию свою в 1838 году. После преступных самозванств Бабаева, носившего имя князя Гохчайского и tutti quanti других ему подобных, в повесничестве довольно нелепом г-на П***р**ского нет ничего изумительного; но забавно только то, что происшествие это всплыло наружу лишь по истечении 40 лет, как весьма неважное и не оставившее никакого впечатления. Само собою разумеется, вздумал бы г. П***р**ский