Георгий Николаевич шел по «центральной улице» первого лагеря в сторону вахты и думал, что был точно таким же. Доходить можно очень долго, и эта «собачья» жизнь, когда ты уже не помнишь, кто ты, тоже тянется долго. Уже не человек, а все еще дышишь, ищешь глазами, хватаешь и тянешь в рот все, что похоже на еду или было едой… Первый раз он стал таким, как раз сохраняя свое человеческое достоинство, отказываясь от подлостей, к которым толкал лагерь. В результате он оказался доходягой без всякого достоинства.

Навстречу шел Николай Мишарин, лейтенант МВД, архитектор, в прошлом году они сталкивались несколько раз у Николь. Мишарин был всегда пьяный и казался глупым. Горчаков не понимал, что у них общего с Беловым. На этот раз архитектор был трезвый, узнал Горчакова, но отвернулся и угрюмо прошел мимо.

И этим тоже не миновать лагерной подлости, им только кажется, что они вольные. Горчаков обернулся на пухломордого, с тонкими ногами и неуверенной походкой Мишарина и опять вспомнил о Николь. Сан Саныч уже месяц как уехал, Горчаков был у нее два раза, последний раз неделю назад. Она болезненно волновалась, все время говорила о Сан Саныче, о том, что он вольный и мог бы для нее и Клер что-то сделать. Для замужества ей нужна была справка, что органы надзора не против, она ходила к коменданту, но он справку не дал. Николь боялась писать об этом Сан Санычу.

Его мысли прервались криками от дальнего барака. Там крепко хлестались. Кого-то уже вынесли, Горчаков присмотрелся, издали плохо видно было, но похоже было на матросов. Опять справедливость наводят. От вахты к бараку бежали бойцы с собаками и оружием. Горчаков прибавил шагу, торопясь в санчасть.

Матросы-североморцы появились в первом лагере недавно. Про них говорили, что чуть ли не всем экипажем корабля получили они пятьдесят восьмую. Люди были аховые, всю войну сопровождали морские караваны из Англии – страшнее долю трудно было придумать. По чьему-то недосмотру человек двадцать пять – тридцать из них оказались в одном этапе и в одном лагере. В первый же вечер урки попытались снять с кого-то тельняшку и получилась большая драка. С трупами.

Вскоре в лазарет стали поступать раненые и избитые. В этот раз матросы дрались с ссученными ворами. Потери были с обеих сторон – у вахты лежало несколько убитых, двоих тяжелых пришел оперировать Богданов. Горчаков встал ассистировать. Первым разрезали матроса со множественными проникающими ранениями кишечника – блатные нашпиговали его ножом. Операция шла четыре часа, кишечник сшили, вытянув больше метра. Размылись, вышли перекурить, по дороге Богданов осмотрел тяжелого блатного, подготовленного к операции.

– Все, домой пойду, – Богданов с удовольствием тянул в себя дым папиросы. – Этого завтра на рентген свозите. Если доживет. Перелом основания черепа – ничего не сделать уже.

Горчаков взялся за избитых и несильно резаных. Один мужичонка лет пятидесяти крестьянского вида, от радости, что спасся из заварухи, – он не был ни моряком, ни блатным – не умолкал. Горчаков обработал огромную рваную ссадину, оставленную дубиной на плече, и стал зашивать кожу на голове. Тот даже не морщился, все трещал вполголоса, поглядывая на дверь:

– В прошлом году все началось! Как воров в законе стали увозить на штрафняк в Каларгон, тут порядку и не стало. Блатные без главаря никак не могут, так у них не бывает! Такая шваль всплыла, житья совсем нет – всех подряд грабят! Вот матросики и возмутились. Раз блатным морды начистили, другой – они все равно свое гнут! Тогда они их главарей изничтожать стали! Вора Диевского убили, потом Демчишина, да ты знаешь, поди?!

– Не крутись. Знаю… – Горчаков удержал его голову.

– Ну вот, ай, мóзги-то мне не проткнешь? Блатные попритихли малость, а теперь начальство уже матросов стало бояться – на трассу их, по отдельным лагпунктам распределяет. Вот урки и пришли счеты сводить. Матросиков-то всего четверо осталось, крику больше, чем драки… а троих на тот свет отправили, кабы не больше.

Палата была перенаселена, чад стоял, как в бане, с окон все время текла вода, и прооперированного матроса положили у окна, чтоб было чем дышать. На соседнем топчане лежал блатной с переломом основания черепа. У него уже появились очки – синие круги вокруг глаз.

Ночью за Горчаковым прибежали санитары, блатной лежал лицом к стене и, как машина, кулаком молотил по ней. Штукатурка вся осыпалась, с кулака текла кровь. Санитар поставил матрас между ним и стеной, Георгий Николаевич сделал укол и сел рядом, спал вполглаза, прислонясь к косяку. К утру, как и говорил Богданов, урка умер.

Прооперированный матрос умер вечером. Богданов взбесился, устроил следствие и выяснилось, что матрос сам выпил воды – для сбора конденсата с окон на подоконниках висели бутылки. Матрос после наркоза пришел в себя, стал просил пить, ему категорически нельзя было… Но он увидел рядом с собой бутылку набежавшего конденсата. У него воспалился весь кишечник.

Так оба и отдали Богу душу. К воротам блатного и матроса везли в одних санях.

В кармане матросского бушлата было несколько фотографий. Мать с отцом, он сам с товарищем в парадных кителях, молодая женщина лет тридцати, на обороте написано: «Любимому братишке от Аси!» Горчаков нахмурился, рассмотрел фотографию. Эта Ася была совсем не похожа на Асю. Курносая, с ямочками на щеках, с ярко накрашенными губами и затейливой прической. Он, впрочем, и не помнил хорошо, как выглядела «его» Ася. От нее давно уже не было писем, и Горчаков старался об этом не думать.

Может быть, у нее наконец сложилась жизнь.

54

Романов вез Асю с Колей к себе домой и думал про Азиза. Его не спрятать было. Валентин поглядывал на молча сидящих «странников» и почему-то был уверен, что эти не заложат. Лицо матери невольно вызывало симпатию. Ася увидела его взгляд, улыбнулась вежливо, получилось все равно тяжело. Хлебнула, похоже, бабенка горюшка, – чувствовал Валентин, подергивая вожжи.

В доме Романовых все было иначе, чем последний месяц их жизни по енисейским деревням. Чисто, светло, нормальная еда, мытая посуда, ни мух, ни тараканов. Ужиная, Ася разглядывала милых Романовских ребятишек и забывала о своей беде. Отвечала на расспросы о Москве, выпила с Анной наливки из голубики. Она впервые за много дней оказалась в безопасности, и в ее поврежденную голову пришел новый обман, что ее главная беда тоже временная и вскоре все изменится.

Валентин определил их в летнюю кухню. Настелил на полу овчин, натопил…

Ночью с Асей случился срыв, ее трясло, она рыдала и не могла остановиться. Давила рыдания, но они душили, рвались и рвались из разорванной души. Коля сидел рядом, обнимал, гладил мать и испуганно хватал ее руки, впивающиеся в лицо и волосы. Бормотал какие-то слова. Опухшая от слез, она вдруг замирала, дышала тяжело, не видела, не признавала сына, отталкивала его руки или вдруг хватала и иступлено прижимала к себе его голову. И опять давилась страшными немыми слезами. Коля боялся, что она что-то сделает с собой.

Романов выходил ночью покурить и все слышал. Постоял, соображая, но заходить не стал. Утром, когда Ася ушла с Анной на Енисей полоскать белье, он зашел в летнюю кухню. Принес дров, помог Коле растопить плиту.