Еще в вагоне, летя из Москвы, он все думал про Смердякова ипро последний свой разговор с ним вечером накануне отъезда. Многое смущало его,многое казалось подозрительным. Но, давая свои показания судебному следователю,Иван Федорович до времени умолчал о том разговоре. Все отложил до свидания соСмердяковым. Тот находился тогда в городской больнице. Доктор Герценштубе ивстретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивыевопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякованесомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?»Они дали ему понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался иповторялся несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности,и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, чтобольной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе),что рассудок его останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то надовольно продолжительное время». На нетерпеливый спрос Ивана Федоровича, что,«стало быть, он теперь сумасшедший?», ему ответили, что «этого в полном смыслееще нет, но что замечаются некоторые ненормальности». Иван Федорович положилсам узнать, какие это ненормальности. В больнице его тотчас же допустили ксвиданию. Смердяков находился в отдельном помещении и лежал на койке. Тут жеподле него была еще койка, которую занимал один расслабленный городскоймещанин, весь распухший от водяной, видимо готовый завтра или послезавтраумереть; разговору он помешать не мог. Смердяков осклабился недоверчиво,завидев Ивана Федоровича, и в первое мгновение как будто даже сробел. Так покрайней мере мелькнуло у Ивана Федоровича. Но это было лишь мгновение,напротив, во все остальное время Смердяков почти поразил его своимспокойствием. С самого первого взгляда на него Иван Федорович несомненноубедился в полном и чрезвычайном болезненном его состоянии: он был очень слаб,говорил медленно и как бы с трудом ворочая языком; очень похудел и пожелтел. Вовсе минут двадцать свидания жаловался на головную боль и на лом во всех членах.Скопческое, сухое лицо его стало как будто таким маленьким, височки были всклочены,вместо хохолка торчала вверх одна только тоненькая прядка волосиков. Ноприщуренный и как бы на что-то намекающий левый глазок выдавал прежнегоСмердякова. «С умным человеком и поговорить любопытно», – тотчас же вспомнилосьИвану Федоровичу. Он уселся у него в ногах на табурете. Смердяков со страданиемпошевельнулся всем телом на постели, но не заговорил первый, молчал, да иглядел уже как бы не очень любопытно.

– Можешь со мной говорить? – спросил Иван Федорович, – оченьне утомлю.

– Очень могу-с, – промямлил Смердяков слабым голосом. –Давно приехать изволили? – прибавил он снисходительно, как бы поощряясконфузившегося посетителя.

– Да вот только сегодня… Кашу вашу здешнюю расхлебывать.

Смердяков вздохнул.

– Чего вздыхаешь, ведь ты знал? – прямо брякнул ИванФедорович.

Смердяков солидно помолчал.

– Как же это было не знать-с? Наперед ясно было. Только какже было и знать-с, что так поведут?

– Что поведут? Ты не виляй! Ведь вот ты же предсказал, что стобой падучая будет тотчас, как в погреб полезешь? Прямо так на погреб иуказал.

– Вы это уже в допросе показали? – спокойно полюбопытствовалСмердяков.

Иван Федорович вдруг рассердился.

– Нет, еще не показал, но покажу непременно. Ты мне, брат,многое разъяснить сейчас должен, и знай, голубчик, что я с собою играть непозволю!

– А зачем бы мне такая игра-с, когда на вас все моеупование, единственно как на Господа Бога-с! – проговорил Смердяков, все так жесовсем спокойно и только на минутку закрыв глазки.

– Во-первых, – приступил Иван Федорович, – я знаю, чтопадучую нельзя наперед предсказать. Я справлялся, ты не виляй. День и часнельзя предсказать. Как же ты мне тогда предсказал и день и час, да еще и спогребом? Как ты мог наперед узнать, что провалишься именно в этот погреб вприпадке, если не притворился в падучей нарочно?

– В погреб надлежало и без того идти-с, в день по несколькудаже раз-с, – не спеша протянул Смердяков. – Так точно год тому назад я счердака полетел-с. Беспременно так, что падучую нельзя предсказать вперед днеми часом, но предчувствие всегда можно иметь.

– А ты предсказал день и час!

– Насчет моей болезни падучей-с осведомьтесь всего лучше,сударь, у докторов здешних: истинная ли была со мной али не истинная, а мне иговорить вам больше на сей предмет нечего.

– А погреб? Погреб-то как ты предузнал?

– Дался вам этот самый погреб! Я тогда, как в этот погребполез, то в страхе был и в сумлении; потому больше в страхе, что был васлишимшись и ни от кого уже защиты не ждал в целом мире. Лезу я тогда в этотсамый погреб и думаю: «Вот сейчас придет, вот она ударит, провалюсь али нет?»,и от самого этого сумления вдруг схватила меня в горле эта самая неминучаяспазма-с… ну и полетел. Все это самое и весь разговор наш предыдущий с вами-с,накануне того дня вечером у ворот-с, как я вам тогда мой страх сообщил и пропогреб-с, – все это я в подробности открыл господину доктору Герценштубе иследователю Николаю Парфеновичу, и все они в протокол записали-с. А здешнийдоктор господин Варвинский так пред всеми ими особо настаивали, что так именноот думы оно и произошло, от самой то есть той мнительности, «что вот, дескать,упаду аль не упаду?» А она тут и подхватила. Так и записали-с, что беспременноэтому так и надо было произойти, от единого то есть моего страху-с.

Проговорив это, Смердяков, как бы измученный утомлением,глубоко перевел дыхание.

– Так ты уж это объявлял в показании? – спросил несколькоопешенный Иван Федорович. Он именно хотел было пугнуть его тем, что объявит проих тогдашний разговор, а оказалось, что тот уж и сам все объявил.

– Чего мне бояться? Пускай всю правду истинную запишут, –твердо произнес Смердяков.

– И про наш разговор с тобой у ворот все до слова рассказал?

– Нет, не то чтобы все до слова-с.

– А что представляться в падучей умеешь, как хвастался мнетогда, тоже сказал?

– Нет, этого тоже не сказал-с.

– Скажи ты мне теперь, для чего ты меня тогда в Чермашнюпосылал?

– Боялся, что в Москву уедете, в Чермашню все же ближе-с.

– Врешь, ты сам приглашал меня уехать: уезжайте, говорил, отгреха долой!

– Это я тогда по единому к вам дружеству и по сердечной моейпреданности, предчувствуя в доме беду-с, вас жалеючи. Только себя больше вашегосожалел-с. Потому и говорил: уезжайте от греха, чтобы вы поняли, что дома худобудет, и остались бы родителя защитить.