– Помнишь ты, когда после обеда Дмитрий ворвался в дом иизбил отца, и я потом сказал тебе на дворе, что «право желаний» оставляю засобой, – скажи, подумал ты тогда, что я желаю смерти отца, или нет?

– Подумал, – тихо ответил Алеша.

– Оно, впрочем, так и было, тут и угадывать было нечего. Ноне подумалось ли тебе тогда и то, что я именно желаю, чтоб «один гад съелдругую гадину», то есть чтоб именно Дмитрий отца убил, да еще поскорее… и что исам я поспособствовать даже не прочь?

Алеша слегка побледнел и молча смотрел в глаза брату.

– Говори же! – воскликнул Иван. – Я изо всей силы хочузнать, что ты тогда подумал. Мне надо; правду, правду! – Он тяжело перевел дух,уже заранее с какою-то злобой смотря на Алешу.

– Прости меня, я и это тогда подумал, – прошептал Алеша изамолчал, не прибавив ни одного «облегчающего обстоятельства».

– Спасибо! – отрезал Иван и, бросив Алешу, быстро пошелсвоею дорогой. С тех пор Алеша заметил, что брат Иван как-то резко начал отнего отдаляться и даже как бы невзлюбил его, так что потом и сам он ужеперестал ходить к нему. Но в ту минуту, сейчас после той с ним встречи, ИванФедорович, не заходя домой, вдруг направился опять к Смердякову.

Смердяков к тому времени уже выписался из больницы. ИванФедорович знал его новую квартиру: именно в этом перекосившемся бревенчатоммаленьком домишке в две избы, разделенные сенями. В одной избе поместиласьМарья Кондратьевна с матерью, а в другой Смердяков, особливо. Бог знает накаких основаниях он у них поселился: даром ли проживал или за деньги? Впоследствииполагали, что поселился он у них в качестве жениха Марьи Кондратьевны ипроживал пока даром. И мать и дочь его очень уважали и смотрели на него как навысшего пред ними человека. Достучавшись, Иван Федорович вступил в сени и, поуказанию Марьи Кондратьевны, прошел прямо налево в «белую избу», занимаемуюСмердяковым. В этой избе печь стояла изразцовая и была сильно натоплена. Постенам красовались голубые обои, правда все изодранные, а под ними в трещинахкопошились тараканы-прусаки в страшном количестве, так что стоял неумолкаемыйшорох. Мебель была ничтожная: две скамьи по обеим стенам и два стула подлестола. Стол же, хоть и просто деревянный, был накрыт, однако, скатертью срозовыми разводами. На двух маленьких окошках помещалось на каждом по горшку сгеранями. В углу киот с образами. На столе стоял небольшой, сильно помятыймедный самоварчик и поднос с двумя чашками. Но чай Смердяков уже отпил, исамовар погас… Сам он сидел за столом на лавке и, смотря в тетрадь, что-точертил пером. Пузырек с чернилами находился подле, равно как и чугунныйнизенький подсвечник со стеариновою, впрочем, свечкой. Иван Федорович тотчасзаключил по лицу Смердякова, что оправился он от болезни вполне. Лицо его былосвежее, полнее, хохолок взбит, височки примазаны. Сидел он в пестром ватномхалате, очень, однако, затасканном и порядочно истрепанном. На носу его былиочки, которых Иван Федорович не видывал у него прежде. Это пустейшееобстоятельство вдруг как бы вдвое даже озлило Ивана Федоровича: «Этакая тварь,да еще в очках!» Смердяков медленно поднял голову и пристально посмотрел в очкина вошедшего; затем тихо их снял и сам приподнялся на лавке, но как-то совсемне столь почтительно, как-то даже лениво, единственно чтобы соблюсти тольколишь самую необходимейшую учтивость, без которой уже нельзя почти обойтись. Всеэто мигом мелькнуло Ивану, и все это он сразу обхватил и заметил, а главное –взгляд Смердякова, решительно злобный, неприветливый и даже надменный: «чего,дескать, шляешься, обо всем ведь тогда сговорились, зачем же опять пришел?»Иван Федорович едва сдержал себя:

– Жарко у тебя, – сказал он, еще стоя, и расстегнул пальто.

– Снимите-с, – позволил Смердяков.

Иван Федорович снял пальто и бросил его на лавку, дрожащимируками взял стул, быстро придвинул его к столу и сел. Смердяков успелопуститься на свою лавку раньше его.

– Во-первых, одни ли мы? – строго и стремительно спросилИван Федорович. – Не услышат нас оттуда?

– Никто ничего не услышит-с. Сами видели: сени.

– Слушай, голубчик: что ты такое тогда сморозил, когда яуходил от тебя из больницы, что если я промолчу о том, что ты мастерпредставляться в падучей, то и ты-де не объявишь всего следователю о нашемразговоре с тобой у ворот? Что это такое всего? Что ты мог тогда разуметь?Угрожал ты мне, что ли? Что я в союз, что ли, в какой с тобою вступал, боюсьтебя, что ли?

Иван Федорович проговорил это совсем в ярости, видимо инарочно давая знать, что презирает всякий обиняк и всякий подход и играет воткрытую. Глаза Смердякова злобно сверкнули, левый глазок замигал, и он тотчасже, хотя по обычаю своему сдержанно и мерно, дал и свой ответ: «Хочешь,дескать, начистоту, так вот тебе и эта самая чистота».

– А то самое я тогда разумел и для того я тогда этопроизносил, что вы, знамши наперед про это убивство родного родителя вашего, вжертву его тогда оставили, и чтобы не заключили после сего люди чего дурного обваших чувствах, а может, и об чем ином прочем, – вот что тогда обещался яначальству не объявлять.

Проговорил Смердяков хоть и не спеша и обладая собоюпо-видимому, но уж в голосе его даже послышалось нечто твердое и настойчивое,злобное и нагло-вызывающее. Дерзко уставился он в Ивана Федоровича, а у того впервую минуту даже в глазах зарябило:

– Как? Что? Да ты в уме али нет?

– Совершенно в полном своем уме-с.

– Да разве я знал тогда про убийство? – вскричал наконецИван Федорович и крепко стукнул кулаком по столу. – Что значит: «об чем иномпрочем»? – говори, подлец!

Смердяков молчал и все тем же наглым взглядом продолжалосматривать Ивана Федоровича.

– Говори, смердящая шельма, об чем «ином прочем»? – завопилтот.

– А об том «ином прочем» я сею минутой разумел, что вы,пожалуй, и сами очень желали тогда смерти родителя вашего.

Иван Федорович вскочил и изо всей силы ударил его кулаком вплечо, так что тот откачнулся к стене. В один миг все лицо его облилосьслезами, и, проговорив: «Стыдно, сударь, слабого человека бить!», он вдругзакрыл глаза своим бумажным с синими клеточками и совершенно засморканнымносовым платком и погрузился в тихий слезный плач. Прошло с минуту.

– Довольно! Перестань! – повелительно сказал наконец ИванФедорович, садясь опять на стул. – Не выводи меня из последнего терпения.

Смердяков отнял от глаз свою тряпочку. Всякая черточка егосморщенного лица выражала только что перенесенную обиду.

– Так ты, подлец, подумал тогда, что я заодно с Дмитриемхочу отца убить?

– Мыслей ваших тогдашних не знал-с, – обиженно проговорилСмердяков, – а потому и остановил вас тогда, как вы входили в ворота, чтобы васна этом самом пункте испытать-с.