– Так ты бы прямее сказал, дурак! – вспыхнул вдруг ИванФедорович.

– Как же бы я мог тогда прямее сказать-с? Один лишь страх вомне говорил-с, да и вы могли осердиться. Я, конечно, опасаться мог, чтобыДмитрий Федорович не сделали какого скандалу, и самые эти деньги не унесли, таккак их все равно что за свои почитали, а вот кто же знал, что таким убивствомкончится? Думал, они просто только похитят эти три тысячи рублей, что у баринапод тюфяком лежали-с, в пакете-с, а они вот убили-с. Где же и вам угадать было,сударь?

– Так если сам говоришь, что нельзя было угадать, как же ямог догадаться и остаться? Что ты путаешь? – вдумываясь, проговорил ИванФедорович.

– А потому и могли догадаться, что я вас в Чермашнюнаправляю вместо этой Москвы-с.

– Да как тут догадаться!

Смердяков казался очень утомленным и опять помолчал сминуту.

– Тем самым-с догадаться могли-с, что коли я вас от Москвы вЧермашню отклоняю, то, значит, присутствия вашего здесь желаю ближайшего,потому что Москва далеко, а Дмитрий Федорович, знамши, что вы недалеко, нестоль ободрены будут. Да и меня могли в большей скорости, в случае чего,приехать и защитить, ибо сам я вам на болезнь Григория Васильича к тому жеуказывал, да и то, что падучей боюсь. А объяснив вам про эти стуки, по которымк покойному можно было войти, и что они Дмитрию Федоровичу через меня всеизвестны, думал, что вы уже сами тогда догадаетесь, что они что-нибудьнепременно совершат, и не то что в Чермашню, а и вовсе останетесь.

«Он очень связно говорит, – подумал Иван Федорович, – хоть имямлит; про какое же Герценштубе говорил расстройство способностей?»

– Хитришь ты со мной, черт тебя дери! – воскликнул он,осердившись.

– А я, признаться, тогда подумал, что вы уж совсемдогадались, – с самым простодушным видом отпарировал Смердяков.

– Кабы догадался, так остался бы! – вскричал Иван Федорович,опять вспыхнув.

– Ну-с, а я-то думал, что вы, обо всем догадамшись, скореекак можно уезжаете лишь от греха одного, чтобы только убежать куда-нибудь, себяспасая от страху-с.

– Ты думал, что все такие же трусы, как ты?

– Простите-с, подумал, что и вы, как и я.

– Конечно, надо было догадаться, – волновался Иван, – да я идогадывался об чем-нибудь мерзком с твоей стороны… Только ты врешь, опятьврешь, – вскричал он, вдруг припомнив. – Помнишь, как ты к тарантасу тогдаподошел и мне сказал: «С умным человеком и поговорить любопытно». Значит, радбыл, что я уезжаю, коль похвалил?

Смердяков еще и еще раз вздохнул. В лице его как быпоказалась краска.

– Если был рад, – произнес он, несколько задыхаясь, – тотому единственно, что не в Москву, а в Чермашню согласились. Потому все жеближе; а только я вам те самые слова не в похвалу тогда произнес, а в попрек-с.Не разобрали вы этого-с.

– В какой попрек?

– А то, что, предчувствуя такую беду, собственного родителяоставляете-с и нас защитить не хотите, потому что меня за эти три тысячи всегдамогли притянуть, что я их украл-с.

– Черт тебя дери! – опять обругался Иван. – Стой: ты прознаки, про стуки эти, следователю и прокурору объявил?

– Все как есть объявил-с.

Иван Федорович опять про себя удивился.

– Если я подумал тогда об чем, – начал он опять, – то этопро мерзость какую-нибудь единственно с твоей стороны. Дмитрий мог убить, ночто он украдет – я тогда не верил… А с твоей стороны всякой мерзости ждал. Самже ты мне сказал, что притворяться в падучей умеешь, для чего ты это сказал?

– По единому моему простодушию. Да и никогда я в жизни непредставлялся в падучей нарочно, а так только, чтоб похвалиться пред вами,сказал. Одна глупость-с. Полюбил я вас тогда очень и был с вами по всейпростоте.

– Брат прямо тебя обвиняет, что ты убил и что ты украл.

– Да им что же больше остается? – горько осклабилсяСмердяков, – и кто же им поверит после всех тех улик? Дверь-то ГригорийВасильевич отпертую видели-с, после этого как же-с. Да что уж, Бог с ними! Себяспасая, дрожат…

Он тихо помолчал и вдруг, как бы сообразив, прибавил:

– Ведь вот-с, опять это самое: они на меня свалить желают,что это моих рук дело-с, – это я уже слышал-с, – а вот хоть бы это самое, что яв падучей представляться мастер: ну сказал ли бы я вам наперед, чтопредставляться умею, если б у меня в самом деле какой замысел тогда был народителя вашего? Коль такое убивство уж я замыслил, то можно ли быть стольдураком, чтобы вперед на себя такую улику сказать, да еще сыну родному,помилуйте-с?! Похоже это на вероятие? Это, чтоб это могло быть-с, так,напротив, совсем никогда-с. Вот теперь этого нашего с вами разговору никто неслышит, кроме самого этого Провидения-с, а если бы вы сообщили прокурору иНиколаю Парфеновичу, так тем самым могли бы меня вконец защитить-с: ибо что зазлодей за такой, коли заранее столь простодушен? Все это рассудить очень могут.

– Слушай, – встал с места Иван Федорович, пораженныйпоследним доводом Смердякова и прерывая разговор, – я тебя вовсе не подозреваюи даже считаю смешным обвинять… напротив, благодарен тебе, что ты меняуспокоил. Теперь иду, но опять зайду. Пока прощай, выздоравливай. Не нуждаешьсяли в чем?

– Во всем благодарен-с. Марфа Игнатьевна не забывает меня-си во всем способствует, коли что мне надо, по прежней своей доброте. Ежедневнонавещают добрые люди.

– До свидания. Я, впрочем, про то, что ты притворитьсяумеешь, не скажу… да и тебе советую не показывать, – проговорил вдруг почему-тоИван.

– Оченно понимаю-с. А коли вы этого не покажете, то и я-свсего нашего с вами разговору тогда у ворот не объявлю…

Тут случилось так, что Иван Федорович вдруг вышел и, толькопройдя уже шагов десять по коридору, вдруг почувствовал, что в последней фразеСмердякова заключался какой-то обидный смысл. Он хотел было уже вернуться, ноэто только мелькнуло, и, проговорив: «Глупости!» – он поскорее пошел избольницы. Главное, он чувствовал, что действительно был успокоен, и именно темобстоятельством, что виновен не Смердяков, а брат его Митя, хотя, казалось бы,должно было выйти напротив. Почему так было – он не хотел тогда разбирать, дажечувствовал отвращение копаться в своих ощущениях. Ему поскорее хотелось как бычто-то забыть. Затем в следующие несколько дней он уже совсем убедился ввиновности Мити, когда ближе и основательнее ознакомился со всеми удручавшимитого уликами. Были показания самых ничтожных людей, но почти потрясающие,например Фени и ее матери. Про Перхотина, про трактир, про лавку Плотниковых,про свидетелей в Мокром и говорить было нечего. Главное, удручали подробности.Известие о тайных «стуках» поразило следователя и прокурора почти в той жестепени, как и показание Григория об отворенной двери. Жена Григория, МарфаИгнатьевна, на спрос Ивана Федоровича, прямо заявила ему, что Смердяков всюночь лежал у них за перегородкой, «трех шагов от нашей постели не было», и чтохоть и спала она сама крепко, но много раз пробуждалась, слыша, как он тут стонет:«Все время стонал, беспрерывно стонал». Поговорив с Герценштубе и сообщив емусвое сомнение о том, что Смердяков вовсе не кажется ему помешанным, а толькослабым, он только вызвал у старика тоненькую улыбочку. «А вы знаете, чем онтеперь особенно занимается? – спросил он Ивана Федоровича, – французскиевокабулы наизусть учит; у него под подушкой тетрадка лежит и французские словарусскими буквами кем-то записаны, хе-хе-хе!» Иван Федорович оставил наконец всесомнения. О брате Дмитрии он уже и подумать не мог без омерзения. Одно быловсе-таки странно: что Алеша упорно продолжал стоять на том, что убил неДмитрий, а «по всей вероятности» Смердяков. Иван всегда чувствовал, что мнениеАлеши для него высоко, а потому теперь очень недоумевал на него. Странно было ито, что Алеша не искал с ним разговоров о Мите и сам не начинал никогда, а лишьотвечал на вопросы Ивана. Это тоже сильно заметил Иван Федорович. Впрочем, в товремя он очень был развлечен одним совсем посторонним обстоятельством: приехавиз Москвы, он в первые же дни весь и бесповоротно отдался пламенной и безумнойстрасти своей к Катерине Ивановне. Здесь не место начинать об этой новойстрасти Ивана Федоровича, отразившейся потом на всей его жизни: это все моглобы послужить канвой уже иного рассказа, другого романа, который и не знаю,предприму ли еще когда-нибудь. Но все же не могу умолчать и теперь о том, чтокогда Иван Федорович, идя, как уже описал я, ночью с Алешей от КатериныИвановны, сказал ему: «Я-то до нее не охотник», – то страшно лгал в ту минуту:он безумно любил ее, хотя правда и то, что временами ненавидел ее до того, чтомог даже убить. Тут сходилось много причин: вся потрясенная событием с Митей,она бросилась к возвратившемуся к ней опять Ивану Федоровичу как бы к какомусвоему спасителю. Она была обижена, оскорблена, унижена в своих чувствах. И вотявился опять человек, который ее и прежде так любил, – о, она слишком этознала, – и которого ум и сердце она всегда ставила столь высоко над собой. Нострогая девушка не отдала себя в жертву всю, несмотря на весь карамазовскийбезудерж желаний своего влюбленного и на все обаяние его на нее. В то же времямучилась беспрерывно раскаянием, что изменила Мите, и в грозные, ссорные минутыс Иваном (а их было много) прямо высказывала это ему. Это-то и назвал он,говоря с Алешей, «ложью на лжи». Тут, конечно, было и в самом деле много лжи, иэто всего более раздражало Ивана Федоровича… но все это потом. Словом, он навремя почти забыл о Смердякове. И, однако, две недели спустя после первого к немупосещения начали его опять мучить все те же странные мысли, как и прежде.Довольно сказать, что он беспрерывно стал себя спрашивать: для чего он тогда, впоследнюю свою ночь, в доме Федора Павловича, пред отъездом своим, сходилтихонько, как вор, на лестницу и прислушивался, что делает внизу отец? Почему сотвращением вспоминал это потом, почему на другой день утром в дороге так вдругзатосковал, а въезжая в Москву, сказал себе: «Я подлец!» И вот теперь емуоднажды подумалось, что из-за всех этих мучительных мыслей он, пожалуй, готовзабыть даже и Катерину Ивановну, до того они сильно им вдруг опять овладели!Как раз, подумав это, он встретил Алешу на улице. Он тотчас остановил его ивдруг задал ему вопрос: