роскошным музейным куратором совершенно неприемлемо. Он также добавил, что из-за меня ему пришлось провести весь вечер с доктором Фуксом, и это не вызвало у него большого восторга. Оказалось, он не настолько близко знаком с человеком во влажном латексе, как я думал. За пару недель до моего прибытия Фукс неожиданно появился в их с Эвастиной жизни – очаровательный, разговорчивый, расточающий комплементы работе Джона-Генри, он из кожи вон лез, чтобы втереться к нему в доверие и стать их с Эвастиной лучшим другом. Столь же неожиданно он появился и в вестибюле конференц-зала как раз в тот момент, когда Джон-Генри, стиснув зубы, с подчеркнутой вежливостью просил меня не повторять вчерашней бестактности. Фукс, не переставая улыбаться и демонстрируя коричневые премоляры, елейно осведомился, хорошо ли я провел вечер, однако дальше этого не пошел и не стал спрашивать ничего такого, на что единственным ответом могло быть «не ваше собачье дело». Однако от него невозможно было избавиться. Он таскался за мной, как приклеенный. Я послушал все выступления, какие хотел, но не мог сконцентрироваться на всей этой мудреной ерунде. Я думал только о своей руке между ног Агнес. Наконец, часа в три, она появилась. Она чудесно выглядела в летнем платье и сандалиях, словно бросая вызов холоду. Нашла меня в заднем ряду, скользнула на сиденье рядом со мной и прошептала: «У меня под платьем ничего нет».

Какие-то три секунды – и нас как ветром сдуло.

Ладно, Генри, дальнейшее я опущу. Но теперь слушай внимательно. Пять-шесть часов спустя Агнес начала вести себя странно, словно думала о чем-то своем. Я предложил ей пойти поужинать, собираясь сделать ей предложение. Да, Генри, я вижу, как ты на меня смотришь. Это потому, что ты уже знаешь, что всё пошло не так, как хотелось мне. Если б не знал, то не думал бы, что я повел себя опрометчиво, и согласился бы, что побывав в объятиях такой женщины, только полный кретин позволил бы ей ускользнуть. Так что притворись, что пребываешь в таком же неведении, как я тогда, и позволь мне продолжить. От ужина Агнес отказалась – сказала, что не голодна, что съела салат перед тем, как заехать за мной, – но пригласила меня в свой музей, где была куратором. Я сказал, что готов, или еще что-то столь же осмысленное, чтобы она не заподозрила, что мне интересно только любовью с ней заниматься. Умница Агнес, конечно, насквозь меня видела и рассмеялась на это; у меня, должно быть, был сконфуженный вид. Она поцеловала меня, мы сели в ее машину и часов в девять выехали с парковки. Было холодно и очень темно. Агнес вела машину через старые кварталы Стокгольма, где массивные дома из ребристого камня нависали над узкими извилистыми улочками, которым серебристый туман придавал заброшенный вид. Не хотелось бы говорить штампами, но там царила меланхолия, не отнимавшая, однако, у города его странной прелести. Что до меня, то я был на седьмом небе. Я нашел священный грааль, корону, скипетр – воплощение Истинной Любви. Я собирался немедленно сделать ей предложение. Агнес припарковалась на боковой улочке, которую освещали соответствовующие общей атмосфере тусклые медные фонари, и предложила дальше пойти пешком, чтобы взбодриться. Я боялся, что она замерзнет в своем легком платье. Она сказала:

– Я закаленная скандинавская женщина, дорогой Гордон. Прошу тебя.

В этом «прошу тебя» не было ни мольбы, ни просьбы. В нем ясно слышалось: «В ходьбе мне равных нет, сынок. Пошевеливайся и не отставай». И мы пошли. Несколько раз мы сворачивали на маленькие улочки и в переулки, где останавливались потискаться, чаще всего под предлогом, что некоторые части ее тела необходимо согреть и защитить от закаляющего скандинавского холода. Наконец мы вышли на совершенно темную улицу, где не было видно ни зги. Я посмотрел на табличку с названием: Cyklopavenyn, авеню Циклопов.

«Весьма необычно», – подумал я.

Агнес взяла меня за руку и повела по узкой, темной, тонущей в тумане, вызывающей чувство клаустрофобии авеню Циклопов. Мы шли молча, и наши шаги гулко отдавались в тишине.

– Агнес, – сказал я – куда мы идем, черт побери? Я думал, ты хотела, чтобы я увидел…

В темноте и тумане я не видел ее, но чувствовал тепло ее тела.

– Да. Magasinet for sällsamma väsen.

Я спросил, далеко ли еще, и она со смехом ответила:

– Я же говорила, что на дорожку надо пописать.

Вообще-то она не сказала «пописать», она использовала шведский эквивалент, но про это я рассказывать не буду: у тебя, вижу, зародились уже подозрения, что Агнес в итоге оказалась вампиром и укусила меня или попыталась продать мою душу инопланетянам. Нет, ничего такого невероятного или мерзкого не случилось, обошлось без крови, во всяком случае. Я, как видишь, жив и здоров, сижу прямо перед тобой и протягиваю стакан, чтобы ты плеснул мне еще «Дэниэлса». Спасибо. Итак, мы пошли дальше, и я попросил ее перевести, что значит «Magasinet» и т. д. и т. п. Она ответила, что это сложно перевести, но все же попыталась и сказала, что «музей» – не совсем правильное слово, и что тут больше подходит что-то вроде «гробницы». Я ответил, что у меня от этого слова мороз по коже, и она, снова засмеявшись, сказала, что я могу называть это место «Собранием необычных существ». В этот момент мы достигли какой-то глыбы, чернеющей даже на темной улице. Она возвышалась над нами, как огромная черная скала, и походила на обсидиановый обелиск. Агнес извлекла из кармана летнего платья ключ, вставила его в замок, повернула…

– …или «Хранилищем невообразимых созданий»… – Дверь в три человеческих роста вышиной распахнулась, – или «Коллекцией редких и вымерших зверей на Циклопштрассе». – В глаза ударил золотой свет, такой яркий, что пришлось заслониться ладонью. Дверь прилегала так плотно, что снаружи этого света было совсем не видно, и теперь он меня ослепил. Я ничего не видел, кроме него. Агнес взяла меня под руку и повела внутрь самой потрясающей сокровищницы, какую мне доводилось видеть.

Это место было больше Прадо, величественней Лувра, мощней Эрмитажа; по сравнению с ним музей Виктории и Альберта казался крошечным, а музей Бойманса ван Бёнигена в Роттердаме – унылым. Сводчатые потолки музея исчезали в тумане над нашими головами, и я видел несчетные комнаты, галереи и залы, расходящиеся в ста направлениях от центрального атриума, где мы стояли (я – с разинутым ртом и полностью обалдевший).

Дело в том, что этот музей, которым занималась моя Агнес, эта гробница, бывшая на ее попечении, эта галерея, которую она возглавляла, была наполнена чучелами всех существ, о которых я когда-либо