Каткарт не упоминает о вмешательстве в дело двух прусских кавалерийских полков, которым в большей части немецкоязычных источников отводится определенная роль в срыве атаки французов. Хотя Каткарт превозносит русскую гвардейскую кавалерию, ключевым моментом его повествования является то, что сама по себе атака велась крайне неумело. Французская кавалерия наступала колоннами, шедшими близко одна от другой, и, «конечно, единым формированием, т. е. не имея второй линии или резерва». Из-за неудовлетворительной дисциплины и плохого руководства они пришли в замешательство «при виде незначительного препятствия», а затем оказались «охваченными паникой» и «обратились в бегство перед легкой кавалерией, общая численность которой не могла достигать и 2 тыс. всадников». Тот факт, что большая часть французской кавалерии была тяжелой, выставляет ее поражение от казаков, улан и гусар в еще более неприглядном свете. Кроме того, Каткарт относит беспорядочное бегство французов на счет «недостатков второй линии, вокруг которой они могли бы сплотиться, и которая могла стать исходной точкой для нового маневра — без этой меры предосторожности не должна начинаться ни одна кавалерийская атака»[762].

Истинный «патриот кавалерии», Каткарт в одном месте в своем отчете явным образом обнаруживает тенденциозность, называя произошедшее «выдающимся кавалерийским делом». Он забывает о роли российской артиллерии. При приближении французской кавалерии к возвышенности Александр I обратился к командующему своей артиллерии генерал-майору И.О. Сухозанету: «Видишь, теперь тот лучше, кто прежде сюда поспеет: далеко ли твоя резервная артиллерия?» Сухозанет, которому на тот момент исполнилось всего 25 лет, был еще одним хорошим примером того, как повышение по службе за заслуги в ходе войн 1805–1813 гг. способствовало выдвижению на ключевые посты ряда превосходных молодых офицеров. Сын польского офицера, не имевший богатства и связей, он хорошо проявил себя в 1806–1807 гг., привлек к себе внимание начальства и получил перевод в гвардейскую артиллерию. За свои действия под началом П.X. Витгенштейна в 1812 г., а затем при Баутцене в 1813 г. Сухозанет был награжден орденом Св. Георгия и дважды повышен в звании. Выдвижение Витгенштейна на пост главнокомандующего благотворно сказалось на приближенных к нему офицерах. Что касается Сухозанета, то он был назначен помощником князя Л.М. Яшвиля, нового командующего артиллерией армии. Когда Яшвиль во время осенней кампании заболел, его сменил Сухозанет, а Лейпцигское сражение дало ему возможность отличиться в глазах самого императора[763].

Сухозанет воспользовался этой возможностью и оправдал доверие Александра. На вопрос императора о местоположении резервной артиллерии он ответил: «Она будет здесь через две минуты». Сухозанет оказался верен своему слову: две артиллерийские конные роты прибыли немедленно. Одна из них непосредственно поддержала атаку лейб-гвардии Казачьего полка восточнее ручья, протекавшего позади Госсы. Сухозанет докладывал, что эта рота, «пошед в атаку с лейб-казаками, изумила неприятельские колонны и, открыв жестокий огонь, принудила его прекратить свои успехи». Тем временем другая батарея выдвинулась вперед, западнее ручья и заняла позицию на фланге, с которой она очень эффективно обстреливала сомкнутые ряды французской кавалерии. Однако самое крупное испытание ждало Сухозанета и русскую артиллерию впереди. В то время как поток французской кавалерии хлынул обратно к Либертвольквитцу, французская же пехота двинулась на Госсу при поддержке многочисленной артиллерии Друо. Однако в отличие от Бородинского сражения, русская резервная артиллерия на этот раз находилась в умелых руках. Сухозанет выдвинул вперед из резерва 80 пушек и, расположив их рядом с уже действовавшими орудиями, сформировал позади Госсы линию, состоявшую более чем из ста пушек. Столь высокая концентрация огневой мощи стала достойным ответом на вызов, брошенный русским батареями Друо, и в конечном счете вынудила французскую артиллерию отступить. Генерал Милорадович участвовал в Бородинской битве, однако впоследствии он вспоминал, что звуки сражения близ Госсы были самыми громкими из тех, что ему доводилось слышать в своей жизни[764].

Злую шутку сыграл с французами рельеф местности. С высот западнее Либертвольквитца, где стоял Наполеон, не было видно то, что происходило за возвышенностью, на которой находились входившие в коалицию монархи. На самом деле, в то время как французская пехота приближалась к Госсе, русская и прусская пехота прибывала и выстраивалась позади центра позиции коалиционных сил. Командовавший ею А.П. Ермолов вместе со своим адъютантом M. M. Муромцевым выехал для осмотра местности вокруг Госсы и был застигнут атакой французов практически врасплох. К счастью у русских лошади оказались быстрее, чем у преследовавших их французских всадников, но Ермолов и Муромцев едва избежали опасности. Незадолго до этого Муромцев проиграл пари Ермолову. В качестве расплаты Муромцев всякий раз, когда Ермолов начинал насвистывать первые такты арии, должен был петь весь куплет до конца. Вернувшись к русским линиям, Ермолов начал насвистывать, а Муромцев запел знаменитую арию Лепорелло из «Дон Жуана». Он вспоминал, что Ермолов, «в этакую минуту, едва спасшись от смерти или плена, он совершенно сохранил все свое хладнокровие, и я очень помню, что мой ответ не был выражен с таким же равнодушием»[765].

А.П. Ермолов оставался харизматической и вдохновляющей личностью при любых обстоятельствах. В бою он был неподражаем, а известия о подвигах и остротах Ермолова на полях сражений мгновенно облетали всю российскую армию. Столь же сильные, но противоположные эмоции вызывало поведение А.А. Аракчеева. Когда лейб-гвардии Семеновский полк приступил к построению позади возвышенности, на которой находился Александр I, подъехал Аракчеев, чтобы побеседовать со своим давним знакомым, полковником П.П. Пущиным. В это время французская артиллерия начала пристреливаться по семеновцам, и одна из гранат разорвалась всего в пятидесяти шагах от Пущина и Аракчеева. Граф был распорядителем, а не полевым командиром; по замечанию Пущина, в тот раз Аракчеев ближе всего подошел к французской артиллерии за все время наполеоновских войн. Удивленный звуком, который ему пришлось услышать впервые в жизни и узнав от Пущина, что это была граната, Аракчеев «изменился в лице, поворотил свою лошадь и большим галопом удалился с такого опасного места». В глазах русских офицеров трусость была худшим из пороков. Большинство офицеров лейб-гвардии и без того питали отвращение к А.А. Аракчееву, но недостаток у него физической храбрости стал последним и непростительным пятном на его репутации[766].