Мы уже видели, как в период гуманитарных реформ признание прав одной группы по аналогии вело к признанию прав другой: деспотизм мужей сравнивали с деспотизмом королей, а два столетия спустя движение за гражданские права вдохновило движение за права женщин. Защита детей, подвергающихся насилию, тоже извлекла пользу из аналогии — как ни странно, с животными.

В 1874 г. на теле десятилетней сироты Мэри Эллен Маккормак, проживавшей на Манхэттене в семье приемной матери и ее второго мужа, соседи разглядели подозрительные порезы и ушибы[1205]. Соседи сообщили об этом в Департамент исполнения наказаний, который управлял городскими тюрьмами, домами бедняков, сиротскими приютами и сумасшедшими домами. Так как законов, которые защищали бы детей как отдельную категорию, не существовало, социальный работник обратился в Американское общество защиты животных. Основатель общества усмотрел сходство между бедственным положением девочки и положением лошадей, которых он спасал от жестоких владельцев конюшен. Он нанял адвоката, который представил творческую интерпретацию права неприкосновенности личности Верховному суду штата Нью-Йорк и подал ходатайство, чтобы ребенка забрали из семьи. Девочка спокойно рассказала:

Газета The New York Times напечатала эти показания в статье «Бесчеловечное обращение с малюткой», и девочку забрали из дома. Ее удочерил социальный работник, а занимавшийся ее делом адвокат основал Нью-Йоркское общество по предотвращению жестокого обращения с детьми — первое в мире общество защиты детей. Вместе с другими общественными институтами, возникшими следом, Общество учреждало убежища для детей, лоббировало законы, наказывающие жестоких родителей. В Англии первым судебном делом по защите ребенка от жестоких родителей также занялось Королевское общество по предотвращению жестокости к животным, а уже из него выросло Национальное общество по предотвращению жестокости к детям.

На рубеже XIX — ХХ вв. ценность детей в глазах западного общества выросла, но не следует понимать этот как резкий переход или однократное событие. Выражение любви к детям, горе от их потери и беспокойство из-за плохого обращения с ними можно обнаружить в любой период европейской истории и в любой культуре[1206]. Даже родители, жестоко обращавшиеся с детьми, чаще всего поступали так под влиянием ошибочного убеждения, что действуют в интересах ребенка. Как и в случаях со cнижением других видов насилия, здесь сложно выделить влияние происходивших одновременно перемен — популярности идей Просвещения, растущего благосостояния, реформ законодательства, изменения социальных норм.

Каковы бы ни были причины перемен, в 1930-е гг. прогресс не остановился. Бестселлер Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним» (Baby and Child Care) в 1946 г. казался радикальной книгой, поскольку автор не поощрял матерей шлепать детей, скупиться на выражение привязанности к ним и следовать жесткому режиму дня. Даже для послевоенного поколения родителей (которых за снисходительность к детям часто и несправедливо обвиняли в недостатках выращенного ими поколения беби-бума) теория Спока, без сомнения, была недостижимым ориентиром. Когда беби-бумеры сами стали родителями, они были еще внимательнее к своим детям. Локк, Руссо и реформаторы XIX в. привели в движение эскалатор доброты к детям, и в последние десятилетия он движется все быстрее.

~

Начиная с десятилетия 1950-х люди все болезненнее воспринимают ситуации, в которых дети становятся жертвами любых форм насилия. Насилие, которое люди лучше всего могут контролировать, — это, конечно, то, которое они насаждают сами: взбучки, шлепки, удары, порки, трепки, подзатыльники, тычки и другие виды телесных наказаний. В ХХ в. мнение элит о телесных наказаниях изменилось кардинально. Сегодня, кроме как в фундаменталистских христианских общинах, вряд ли где услышишь, что пожалеть розги — значит испортить ребенка. Сцены с участием отца или матери с ремнем в руках и заплаканных детей, привязывающих подушку к своим ягодицам, больше не увидишь в семейных комедиях.

Со времен доктора Спока гуру воспитания все чаще выступали против порки[1207]. Сегодня ассоциации педиатров и психологов борются с этим методом воспитания, хоть и не всегда выражаясь настолько точно, как Мюррей Страус, озаглавивший свою статью «Детей нельзя бить никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах»[1208]. Эксперты выступают против порок по трем причинам. Во-первых, у порки есть вредные побочные эффекты в будущем: агрессия, преступность, дефицит эмпатии и депрессия. Теория причинно-следственных связей, гласящая, что порка учит ребенка решать проблемы насилием, кажется весьма спорной. Вполне вероятно, что корреляция между поркой и насилием объясняется тем, что генетически жестокие родители производят на свет таких же жестоких детей и что культуры и общины, которые попустительствуют поркам, терпимы и к другим видам насилия[1209]. Во-вторых, порка как способ прекратить нежелательное поведение не особенно эффективна. Объяснение ребенку его проступка, ненасильственные наказания вроде выговора или времени, проведенного в одиночестве, работают не хуже. Боль и унижение не позволяют ребенку усвоить, что именно он сделал неправильно, а если единственным мотивом правильного поведения будет стремление избежать наказания, тогда, как только мама и папа отвернутся, дети пустятся во все тяжкие. Но, возможно, самая веская причина избегать порки — символическая. Это третья, по Страусу, причина, почему детей нельзя бить ни за что и никогда: «Избиения противоречат идеалу ненасилия в семье и обществе».

Слушали ли родители экспертов или пришли к тем же выводам самостоятельно? Опросы общественного мнения иногда интересуются, согласны ли респонденты с утверждениями вроде «Порой необходимо дисциплинировать ребенка хорошей поркой» или «При некоторых обстоятельствах ребенка можно отшлепать». Количество утвердительных ответов зависит от формулировки вопроса, но во всех опросах, в которых формулировка не менялась с течением времени, виден тренд на понижение. Рис. 7–17 демонстрирует динамику с 1954 г., вычисленную по трем наборам данных — для США, Швеции и Новой Зеландии. До начала 1980-х гг. около 90 % респондентов в англоязычных странах одобряли физические наказания. Однако не успело смениться поколение, как в некоторых опросах процент одобрительных ответов снизился больше чем наполовину. Уровень одобрения зависит от страны и региона: шведы одобряют порки гораздо реже, чем американцы и новозеландцы, да и американцы отличаются друг от друга — как и можно было ожидать, учитывая существование южной культуры чести[1210]. В опросе 2005 г. уровень одобрения порок колебался примерно от 55 % в северных демократических штатах вроде Массачусетса и Вермонта до более чем 85 % в южных республиканских штатах вроде Алабамы и Арканзаса[1211]. Для всех 50 штатов уровень одобрения порок повторяет уровень убийств (два измерения показывают корреляцию в 0,52 на шкале от –1 до 1). Это может значить, что дети, которых били, вырастают и становятся убийцами, но, скорее всего, субкультуры, поощряющие физические наказания для детей, одобряют и агрессивное отстаивание чести среди взрослых[1212]. Однако отношение к поркам меняется повсеместно, так что к 2006 г. уровень неодобрения телесных наказаний в южных штатах достиг уровня, наблюдавшегося в 1986 г. в северных центральных и среднеатлантических штатах[1213].