— Но… мне сказали, что… то есть я таким не занимался. Я работал в прокуратуре. Я сам никого не арестовывал.

— У вас все получится, — тихо ответил человек.

Ужас от глупости его положения и злость на Альбрехта, засунувшего его в эту историю, лишили его способности мыслить быстро и логически.

— Поймите меня правильно, но у меня, во-первых, нет полномочий, я у вас не работаю… и я… — Что же возразить? Что возразить? — И я не знаю, по какому обвинению…

— Шпионаж в пользу соседнего государства, экстремизм, действия, подрывающие внутреннюю целостность государства или же оскорбляющие ее государственные символы, планирование и подготовка террористических атак на территории нашей страны с целью подрыва государственности, это — уже на третьей странице. Какие-нибудь еще вопросы? Вы собираетесь работать или так, просто пришли?

— Нет, только… — Он мельком взглянул на список на столе. — В вашем списке могут быть мои знакомые по партии. Или кто-то из… Это же…

Это же репрессии!

— Лица, нарушившие закон, обязаны быть привлечены к ответственности вне зависимости от того, дружили мы с ними или нет. Вам не нужно будет применять силу. С вами будет группа, ей все разъяснено, вам будут беспрекословно подчиняться… Так вы работаете или нет?

Черт бы побрал Альбрехта с его «сегодня я, завтра он, послезавтра ты». Не послушаться ли Марию, не сбежать ли, заняв денег у нее или Аппеля, или Кроля, сбежать в неизвестность, в незнакомые места, в чужой язык, в вечные поиски непонятно чего…

— Хорошо, — быстро сказал он. — Я согласен на ваши условия.

Зачем я это делаю, спрашивал он себя, зачем я соглашаюсь на то, что не хочу, нет — считаю неправильным, зачем я соглашаюсь с партией, если не люблю ее, зачем не уезжаю, зачем пытаюсь служить во имя того, что не принимаю? Лихорадочно он копался в своей голове, надеясь отыскать ответ: почему, чем дальше, тем меньше он сопротивляется? Страх из бессознательного мешал мыслить здравомысляще.

В каком-то убежище, в которое он залез с еле различимым омерзением, он отыскал свою сильную и болезненную связь с матерью. Возможно, ему не хватало ее любви, мать больше любила Мисмис, ее юное и красивое отражение, Мисмис доставалась ее забота, ее беспокойство, а Мисмис была не похожа на нее — решительная, способная отказаться от навязанной ей роли, готовая убежать, наплевав на последствия… Постоянное соперничество с Мисмис, обычно негласное, соперничество за место главного, лучшего ребенка, за место в сердце матери; не потому ли он стремился понять и стать похожим на мать — чтобы она заметила их схожесть и потянулась к нему в желании обрести родственную душу? Мать, которая никогда не сопротивлялась отцу, прощала ему пренебрежение и измены, смирилась с партией и империей, поскольку в них верил ее муж и это было «лучше для семьи» — а после предала и партию, и империю, и память отца, устав от навязанных ролей. Сколько смелости ей понадобилось, чтобы выступить против линии партии? Как она посмела пойти против мужа?

Зачем сопротивляться, если сопротивление бессмысленно? Зачем нарываться на неприятности, если отвратительное случится, как ты ни старайся… Несчастная мать, что плачет на постели и прогоняет меня в омерзении из комнаты — попытайся я вмешаться, разве я бы спас ее от тех, кто сильнее нас обоих? Ты наказан! Почему ты за меня не заступился? Какой ты мужчина после этого? Как ты мог меня бросить?.. Мурр никогда бы меня не бросил! За что его?.. Я тебя правильно не хотела! Ты за меня не заступился! Твой отец бы заступился… они бы все заступились… а ты… Крыса ты, мерзкая… Из-за тебя его убили! Нет, не нужно разбираться, нужно забыть, запихнуть это обратно.

— Сигарета есть? — спросил кто-то у него.

Молча он протянул свою пачку.

— Ты новый, что ли? Впервые тебя вижу… Ты, наверное, с теми? Все-таки хороши! Хочу себе такой кителек. Наручники у тебя свои есть?

Красивые, румяные, в элегантной форме с любопытством на него уставились — сутулого невысокого человека в некрасивых шляпе и тренчкоте, словно вытянутого против воли из прошлого.

— Все тут? В машину — и поехали!

Что же я делаю? Остановись, пока не поздно!

В машине кто-то из них запел, другие, смеясь, подхватили. Он был чужаком — старался отогнать плохие мысли, о которых никто из них не имел понятия.

— А можно к вам обратиться, г-н следователь?

— Ну?

— А вы скольких уже посадили?

— Тебе зачем?

— Может, у вас голова болит? Хотите, мы вам наших таблеток дадим?

— Нет, не хочу.

— Вы мрачный что-то.

— Мне скучно. — Они же только смеются над ним!

Невыносимо остановить механизм, если уже оказался в нем.

На первой же квартире случился ряд неестественностей; затем он обновился — и уже в новом доме.

Тайным чутьем те понимали, что он неопытен, оттого были с ним, как с человеком, и ждали к себе человеческого отношения. Обвинения в оскорблении, террористических актах и шпионаже заставали их врасплох. Сначала:

— Стойте, выслушайте нас! Это какая-то ошибка! Не может быть такого! Мы честные, мы ни за что бы не… (множество вариантов).

И затем:

— Как — тюрьма? Вы не можете! У нас есть права! У вас нет доказательств! Я пожалуюсь партии!

— Мы разберемся. Указано, что вы нарушили статью.

Карикатурно даже, как по написанному: так должен говорить исполнитель, а вот так отвечает обвиняемый в отказе признавать себя виновным. Но как же сложно говорить решительно в ответ на просьбы и самоуничижительный тон! Не в силах противостоять, он выслушивал жалобные излияния, не возражал, объяснял, что ни в чем не виноват, а только получил приказ и не может его не исполнить. Женщины, отчаявшиеся убедить его, хватали его за руки, провожая, и ему шептали испуганные и умилительные слова. Мать одного из задержанных, прося заступиться за ее сына потом, в том страшном месте, опустилась на колени — но его испугал не сам этот жест, а словно бы театральность или же прописанность этого.

— Вы, наверное, считаете, что так за сыновей просят все матери мира, — с необъяснимым хладнокровием сказал он. — Но, увы, каким бы благородным в своей униженности ни казался вам ваш поступок, я не могу принять вашей просьбы. Пожалуйста, не ставьте меня в неудобное положение перед моими людьми.

Она не желала вставать, затем все-таки схватилась обеими руками за его плечи, называла его во временном помешательстве «милым, нежным мальчиком». Сын ее, краснея за ее слова, за ее самовольное унижение, не стерпев, сказал сквозь зубы: