В смутно знакомой комнате его встречала тонкая, светловолосая женщина. Она тихонько на него глядела, а потом, отвлекшись от помощи мужу, приблизилась и спросила:

— Скажите, пожалуйста, ваша фамилия случайно не Мюнце? Я не ошиблась?

— Нет, не ошиблись, — сглотнув, узнав ее тоже, ответил он.

— Боже мой… значит, вы тот юноша, тот мальчик, Берти… Вас Альбертом зовут?

— Какое это имеет значение? Я не понимаю.

— А-а-а, я слышала, что ваша мама умерла, и папа… тоже… — испуганно залепетала она. — А-а, вы знаете… это какая-то нелепость! Милый мой, по старому знакомству… — зашептала она. — Это нелепость! Как это? За что? Мы тринадцать лет в партии… За что же это нас?

— Вашему мужу мы это потом объясним. Послушайте…

— Нет, нет, — повторяла она, в волнении не замечая, что больно сжимает его руку. — Мальчик мой… ну что же это? Помилуйте! Не нужно! За что? Мы всю жизнь партии посвятили! Как это? Из памяти о вашем… о вашем… Что вы? Разве можно?..

Она заплакала с громкими всхлипами, дрожа маленькими плечами и светлой склоненной головой. От унижения ее, от близости ее, памяти о ней, Альберт почувствовал себя беспомощным.

— Перестаньте немедленно! Перестаньте плакать!.. Это приказ.

Она плакала, упав головой на его плечо.

— Послушайте! Я вам приказал перестать плакать!

Она взглянула на него, как на глупого; ослабев, присела на диван, по-прежнему дрожала, будто в лихорадке, но уже не плакала. Арестованный вышел в прихожую без нее. Спустя полминуты она выбежала все же за мужем в прихожую, но не за тем, чтобы помочь ему или сказать что-то, а вцепилась с непонятно откуда взявшейся силой в Альберта.

— Пожалуйста, постой, постой! Мы были у твоих родителей, ты помнишь? Что же это такое? Мы свои, ты что, забыл? Не оскверняй их память!

— Да что же вы ко мне пристали?.. Я… я не могу. Отпустите меня! Вы мешаете исполнению моих должностных обязанностей!

Человеческое и профессиональное ругались в нем. Он попытался отодрать ее, случайно замахнулся и попал по ее жуткому лицу. С животным диким воплем она отлетела от него к стене и взглянула уже с болью и яростью.

— Нет, нет, простите! Боже мой, простите, я не хотел! Клянусь вам, я не хотел!

Муж ее, опустив не скованные пока наручниками руки, стоял напротив, глаза уставив в пол. Он отвернулся к стене, чтобы те не заметили, как у него пошла кровь.

Чуть легче было не с партийными, сторонними — эти не рассчитывали на его прощение и помощь. Женщины их были спокойны; с постными и бледными лицами, не суетясь, ничего не говоря, они занимались сборами. Глаза у них были не злыми и отчаявшимися, а презрительными и сухими, губы — одинаково блеклыми и сжатыми. Они напоминали одновременно его мать и Кете. Он панически боялся причинить им боль. А если причинять боль приятнее, логичнее, естественнее, чем кажется?

Не так ли начинается путь, с которого нельзя сойти?

С кузеном Альбрехтом он встретился в столовой; тот вклинился в толпу оголодавших, бледных коллег и, схватив со стойки последний бутерброд, ринулся к нему. Он стоял у столика, не имея места, пил чай и что-то ел из своего. Альбрехт примостился близ него и расстегнул заляпанный кровью воротничок.

— Что-то ты плохо смотришься, Берти. Голова у тебя не болит?

— Нет, я так, — тихо сказал он, — устал просто. У меня пошла кровь…

— Ты во сколько заканчиваешь?.. А, Берти? Ну?.. Я в одиннадцать буду у себя. Спросишь в четвертом, как меня найти. Хорошо? Посмотришь, где я обитаю. Так забежишь ко мне?

И, завернув оставшуюся еду в салфетки, Альбрехт выбежал за человеком, что отзывал его.

Не уехав с другими, а спросив, как найти кузена, Альберт пришел в его комнату после одиннадцати. Только вернувшийся с дела Альбрехт снимал новенький французский летний плащ.

— Тяжело?.. — спросил он дружелюбно Альберта. — Да, это не с бумажками работать. Эта работа требует усилий.

— Я так устал, что не смогу заснуть, — признался Альберт, присаживаясь к столу.

— Слышал?.. Генерала Ш. убили.

— Да? Последнего…

— Да. И кого-то еще из генералов. Зря военные нас не боялись. Они считают, что справятся с нами, если возникнет необходимость. Снобы проклятые! Выскочки! На старика рассчитывают. Старик их должен поддержать. А он при смерти лежит, вот-вот в ящик сыграет. Может, теперь они испугаются?

— Можно было договориться с ними, — вяло сказал Альберт.

— Невозможно. Это власть, с них станется путаться и мешать. Победитель может быть только один. Просто старик их умирает, все понимают, что нужно перестраиваться. Они цепляются за старика, защищаясь от нас и пытаясь помешать нам делать то, что мы считаем нужным. Как только он умрет… что будет? Нужно, чтобы они не просто приняли нашу власть, — нет, нужно, чтобы они боялись нас. Помнишь, в книге есть отличное замечание…

Альберт закончил за него:

— «Тот, кто раз позволит себя запугать, впоследствии будет делать это в геометрической прогрессии».

— Именно. Власть военных закончена. Мы сбили с них спесь привилегированного класса. Они запомнят, что любой из них может стать нашей мишенью.

— Это ты убил генерала, не так ли?

Внезапно Альбрехт рассмеялся.

— Нет. Это твой бывший начальник Германн. У меня нет полномочий, чтобы убивать высоких шишек. А ты что-то не очень, Берти… Выпей со мной, что ли.

— Не хочу напиваться.

— Брось, с чего бы? Или боишься что сболтнуть? Мы свои, Берти, ничего.

Решив не протестовать, Альберт выпил с ним три стакана. Перескочив с рабочих вопросов на личные, кузен стал рассказывать о пышногрудой секретарше, которую он соблазнял цветами и конфетами вторую неделю, а она продолжала заигрывать, но не сдавалась.

— Ты бы хотел жениться? — перебил его Альберт на полуслове.

Тот с сомнением нахмурился.

— Нет… зачем жениться на одной, если можно спать с разными? Это скучно. Но… потом нужно, разумеется. Партия не слезет, пока я не женюсь. Эта… как она… рождаемость падает.

— Я думал, ты хочешь жить с Мисмис.

— Вы — мои кузены, — перебил его Альбрехт.

— И что?

— Партия бы не позволила, есть риск этих… отклонений у детей. Ну ее.

— Мы любим вопреки всяким отклонениям.

— Ты, если выпьешь, становишься романтиком, — ответил Альбрехт. — Чушь это. Мы, мужчины, эти… полигамны. Мы не эти… как твой приятель Аппель. Эти вон…

Запутавшись в том, что собирался сказать, Альбрехт замолчал и влил в себя больше алкоголя. От выпивки Альберту стало нехорошо и печально, а спать совершенно не хотелось. Против своей воли он припомнил золотисто-рыжее сияние и сказал:

— Час назад ко