не менее пяти лиссабонских червонцев, или по крайней мере сто шестьдесят восемь франков шестьдесят четыре сантима каждый, как ценил их старик отец. Но настоящая цена их была в сто восемьдесят франков, по красоте и редкости монеты, сияющей подобно солнцу.

Потом пять генуэзских червонцев, ходивших по сто ливров в Генуе, стоивших на обмен восемьдесят семь франков каждый; но для любителей монета ценилась и в сто франков. Они достались Евгении от покойного старичка Ла Бертельера. Далее, три золотых испанских кадрюпля времен Филиппа V, вычеканенных в 1729 году, — подарок г-жи Жантильи, которая каждый раз, даря их, говорила:

— Этот хорошенький червончик, этот желтенький милушка стоит девяносто восемь ливров. Береги, душенька, это — красавчик в твоем сокровище.

Затем, и что наиболее нравилось старику Гранде (потому что золота было в каждой монете двадцать три карата), сто голландских червонцев, вычеканенных в 1756 году и ходивших по тринадцати франков.

Далее, собрание медалей и редкой монеты, драгоценное для нумизматиков и скупых: три рупии со знаками Весов и пять рупий со знаками Девы, цельные, чистого золота, в двадцать четыре карата, великолепные денежные знаки Великого Могола; каждый из них стоил тридцать семь франков сорок сантимов по весу, но для охотников не менее пятидесяти франков.

Наконец, наполеондор стоимостью сорок франков, полученный третьего дня от отца и небрежно брошенный Евгенией в красный кошелек.

Сокровище это состояло из монет чистеньких, светленьких, настоящих художественных изделий; старик Гранде часто любовался ими, часто засматривался на них и по целым часам толковал дочери о красоте их, изъяснял ей их редкость, чистоту обреза, блеск поля, изящество букв, еще свежих, блистающих, не изглаженных временем.

Но Евгения и не думала теперь об их редкости и достоинстве, не думала об отце, не думала об опасности вверить свое сокровище Шарлю, она думала только о нужде и бедствиях его.

После нескольких ошибок в счете она наконец добралась до итога: всего было около пяти тысяч восьмисот франков по ходячей цене, или, на охотника, около двух тысяч экю.

При виде такого богатства Евгения, как дитя, захлопала в ладоши от радости.

Таким образом, каждый, отец и дочь, пересчитывал в эту ночь свое золото: он поехал продавать свое, она бросала свое в море любви и сострадания.

Она вложила деньги в кошелек, взяла его и понесла наверх. Несчастия Шарля заставили ее позабыть и ночь, и приличия, но она была тверда своей совестью, самоотвержением и счастием.

В ту минуту, как она переступала через порог комнаты, держа в одной руке свечу, в другой кошелек, Шарль вдруг проснулся, увидел Евгению и окаменел от изумления. Евгения приблизилась к нему, поставила подсвечник на стол и сказала ему голосом, дрожащим от внутреннего волнения:

— Я должна просить у вас прощения в важном проступке, братец: мне и Бог простит, ежели вы простите.

— Что такое? — сказал Шарль, протирая глаза.

— Я прочла эти письма. — (Шарль вспыхнул.) — Как это сделалось?.. Как я вошла сюда?.. Я не знаю, я не помню. Но я не раскаиваюсь, что прочла; они выказали мне ваше сердце, ваши чувства и…

— И что еще? — спросил Шарль.

— Ваши намерения… вашу нужду…

— Но, милая кузина…

— Тсс! Тише, тише, любезный Шарль, вы всех разбудите. Вот, — сказала она, развязывая кошелек, — вот что успела сберечь бедная девушка, которая, право, ни в чем не нуждается. Шарль, примите это. Еще сегодня я не понимала, я не знала цены деньгам; но теперь я знаю: деньги только средство, больше ничего. Вы мне брат, почти брат; вы можете взять взаймы у сестры вашей.

Шарль не отвечал; бедная неопытная Евгения не предвидела отказа.

— Что же? — спросила она.

Шарль потупил голову.

— Вы мне откажете? — продолжала она, и сердце ее так билось, что Шарль мог слышать удары его.

Нерешительность Шарля унижала Евгению, она понимала это; но нужда и бедность его представились снова ее сердцу. Она стала на колени.

— Я не встану до тех пор, пока вы не примете, братец, — сказала она. — Братец, ради бога, отвечайте же! Чтобы я знала, что вы меня уважаете, что вы великодушны, что…

Благородный крик уязвленного сердца Евгении потряс душу Шарля; он схватил девушку за руки, чтобы поднять ее, и горячие слезы полились из глаз его.

Евгения схватила кошелек и высыпала на стол свое золото.

— Да, да, не правда ли? — говорила она, и слезы радости задрожали на ее прекрасных ресницах. — О братец, братец, вы будете счастливы, вы разбогатеете! Это золото принесет вам успехи, счастие; вы возвратите мне его когда-нибудь; я готова быть участницей в вашем деле — словом, пойти на все условия; притом вы не должны так высоко ценить это.

Наконец Шарль мог говорить:

— Да, да, Евгения, я был бы очень малодушен, не приняв вашего дара. Впрочем, доверенность за доверенность.

— Что, что такое? — с испугом спросила она.

— Милая Евгения, вот здесь у меня…

Он снял с комода четырехугольный ящик в кожаном футляре.

— Эта вещь мне дороже жизни моей. Этот ящик — память, подарок моей доброй матери. Утром еще, сегодня утром, я думал, что если бы мать могла выйти из гроба, утешить несчастного сына своего, то она сама продала бы золото, которым обделана эта шкатулка, но я не мог, я не решался на это.

Евгения сжала в порыве сильного чувства руку Шарля.

— Нет, — продолжал он после минутного молчания, — не могу ни продать это золото, ни рисковать потерять эту драгоценность в путешествии. Милая Евгения, сохраните этот залог. Никогда друг не доверял так много своему другу… судите сами, Евгения.

Он вынул ящик из футляра, открыл его и показал удивленной Евгении. Работа была так хороша и изящна, что придавала двойную цену золоту.

— Но это еще ничего, — сказал он, — вот что мне дороже всего на свете. — Шарль нажал пружину.

Открылись два портрета кисти знаменитой де Мирбель. Они были окаймлены жемчугом.

— О, какая прекрасная дама! Не правда ли, это, верно, та, к которой вы писали?

— Нет, это не она, — сказал Шарль, улыбнувшись, — это портрет моей покойной матушки; вот портрет и отца моего. Это ваши дядя и тетка, Евгения; я на коленях умоляю вас сохранить эти изображения. Золото же пусть будет для вас залогом в случае моей смерти. Вы достойны сохранить эти два портрета, и я только одной вам доверяюсь, Евгения. В случае, в несчастном случае, Евгения, вы их сожжете, уничтожите, чтобы они не достались никому, не перешли в чужие руки…

Евгения молчала.

— Да, да? Не правда ли?

Слыша слова, ею