— Сестрица, — сказал Шарль, — позвольте мне предложить вам, в память обо мне, эти две безделки, две запонки… Они могут служить для закалывания лент у запястья; такие браслеты теперь очень в моде…

— Я принимаю не отговариваясь, — сказала Евгения, обменявшись с ним значительным взглядом.

— Тетенька, вы мне тоже не откажете: вот наперсток моей покойной матушки; я хранил его как драгоценность в моем дорожном несессере.

Г-жа Гранде уже десять лет мечтала о таком наперстке; подарок был принят с глубокой признательностью.

— Нет слов для изъявления моей благодарности, — сказала старушка, отирая слезы. — Утром и вечером, каждый день, за молитвой, я помяну и вас, поминая недугующих и путешествующих. Когда я умру, Евгения, то пусть к тебе перейдет эта драгоценность…

— Все это стоит тысячу девятьсот восемьдесят девять франков семьдесят пять сантимов! — закричал Гранде, отворяя двери. — Но зачем же продавать это? Все лишние хлопоты… я отсчитаю тебе эту сумму — ливрами.

Слово ливрами значит на языке местных сделок и оборотов, что экю в шесть ливров должен быть взят за шесть франков, без дальнейшей скидки.

— Я не смел вам предложить это, любезнейший дядюшка, — сказал Шарль, — но, признаюсь, мне было бы очень неловко продавать все эти вещи в здешнем городе. Грязное белье нужно полоскать в своей семье, по словам Наполеона. Весьма благодарен вам за эту услугу, любезнейший дядюшка.

Гранде почесал у себя за ухом. Шарль продолжал после минутного молчания:

— Любезнейший дядюшка… — (Шарль беспокойно поглядывал на дядю, боясь оскорбить его щекотливость.) — Любезнейший дядюшка, тетенька и сестрица были так добры, что не отказались принять от меня две безделки на память, в знак моего уважения. Не откажите же и вы: вот две запонки, они не нужны мне более; примите их. Они будут напоминать вам бедного Шарля, который всегда будет с любовью вспоминать о милом семействе вашем, о своих единственных родных…

— Душа моя, ну зачем так разоряться!.. А что у тебя, жена? — сказал он, жадно оборотившись к г-же Гранде. — А, золотой наперсток! А ты, дочечка? Ага, бриллиантовые застежки! Ну, друг мой, так и я возьму твои пуговки, — продолжал он, сжимая руку Шарля. — Но за это ты позволишь мне заплатить за твое путешествие, да… да, да, ну хоть… уж пожалуй, до Индии. Да, мой друг, я заплачу за твое путешествие. Потому что — видишь ли, друг мой, — я оценил эти вещи только по весу, а может быть, будет барыш на работе. Ну так сказано — сделано. Уж я размотаю мошну, дам тебе этак с тысячу экю… ливрами. Крюшо дал взаймы; у меня нет ни шелега, друг мой, ей-богу, нет ни шелега; разве Перорре заплатит за ферму, он просрочил; я вот пойду повидаюсь с ним…

Он схватил перчатки, надел шляпу и вышел из комнаты.

— Так вы от нас едете? — грустно сказала Евгения.

— Надобно, сестрица, — отвечал он, опустив голову.

С некоторого времени вид, слова, движения Шарля — все обнаруживало в нем глубокую, молчаливую грусть; но, как человек, обреченный судьбой на тяжкие труды и обязанности, он находил и в самом несчастии своем новые силы. Он уже не плакал, не вздыхал более, он возмужал. Тут только Евгения увидела его характер, идеал своего Шарля. Она любила смотреть на его грубое платье, строгий покрой которого шел к его бледному лицу и к мрачной задумчивости. В этот день г-жа Гранде и Евгения надели траур и слушали все вместе в соборе Requiem, исполненный за упокой души покойного Гильома Гранде. В полдень Шарль получил из Парижа письма.

— Что, братец, довольны ли вы вашими известиями? — тихо спросила Евгения.

— Это никогда не должно ни у кого спрашивать, дочка, — сказал Гранде, — заметь себе это. Ведь я же с тобой не болтаю о своих делах, так к чему же соваться в чужие? Оставь его в покое, друг мой.

— Да у меня нет секретов, — сказал Шарль.

— Та, та, та, та, племянничек! Поторгуешь — научишься держать язычок на привязи за зубами.

Когда молодые люди сошлись в саду, Шарль усадил Евгению на дерновую скамью под орешником и сказал ей:

— Альфонс — славный малый. Он прекрасно обделал все дела мои. Он покончил все чисто и благоразумно. Я ничего не должен в Париже. Все мои вещи проданы, и на вырученные за них три тысячи франков Альфонс, по совету одного флотского капитана, сделал мне несколько тюков с безделушками, с европейскими вещицами, заманчивыми для туземцев. Там мне дорого дадут за все это. Он отправил уже это все в Нант, где стоит судно, назначенное на Яву. Через пять дней нам нужно расстаться, Евгения, и если не навек, так надолго, очень надолго… Мой товар и десять тысяч франков, высланные мне двумя друзьями, — это очень скромно для начала; я возвращусь не скоро, сестрица. Не думайте же обо мне, забудьте меня, ведь я могу умереть… может быть, вам выйдет выгодная партия…

— Любите ли вы меня? — спросила Евгения.

— О да, да! — отвечал Шарль.

— Так я буду ждать тебя, Шарль!.. Боже мой, батюшка на нас смотрит из окна! — вскричала она, отводя рукой Шарля, который бросился обнять ее.

Она побежала под арку, Шарль последовал за ней. Заметив это, Евгения взошла на лестницу и отворила дверь. Не зная, что делает, не помня себя более, он очутился возле чулана Нанеты, в самом темном углу коридора. Шарль схватил ее за руку, обнял ее и прижал к своему сердцу; Евгения не сопротивлялась более и обменялась с ним самым чистым, самым пламенным поцелуем.

— Дорогая Евгения, кузен лучше брата, он может на тебе жениться! — говорил Шарль.

— Аминь! — скрепила Нанета, быстро отворив дверь своей лачуги.

Испуганные любовники кинулись в залу, Евгения схватила работу, а Шарль начал читать псалом Пресвятой Богородице по молитвеннику г-жи Гранде.

— Ага, — сказала Нанета, — мы все теперь за молитвами!

Когда был объявлен срок отъезду Шарля, Гранде захлопотал, чтобы выказать всем, как дорог ему племянник. Где не нужно было тратить денег, там он был щедр донельзя. Сыскал Шарлю столяра, потому что потребовалось сколотить несколько ящиков, но под предлогом, что с него запросили дорого, начал сам стругать и точить коробки из гнилых досок. С раннего утра он вставал, резал, точил, стругал, мерил, прикладывал — и наконец сработал славные ящики; сам уложил в них все вещи племянника и взялся их отправить на барке вниз по Луаре и к сроку доставить в Нант.

С эпохи поцелуя часы летели как молния для