— Только к губам приложишь — и пусто! Вот вся наша жизнь — настоящее сменяется будущим. Золото тает в карманах и поминутно выветривается; иначе жизнь была бы очень сладка, жирно бы слишком было.

И весел, и милостив был он.

— Ты устала, — сказал он Нанете, — брось-ка свою самопрялку.

— Ну вот, скучно будет, — отвечала верная Нанета.

— Бедняжка Нанета! Хочешь кассиса, дружочек?

— А, кассис — дело другое; вот это так не наскучит; барыня делает его лучше, чем продажный у аптекарей; у них словно микстура.

— Сахару, сахару много кладут у них, оттого и микстура.

Наутро все, собравшись к завтраку, были дружны, согласны, почти счастливы. Несчастие сблизило Шарля, г-жу Гранде и Евгению. Нанета не была лишней в этом союзе и невольно разделяла горе и радость господ своих. Вчетвером они начинали составлять как бы одну семью. Что касается старого чудака, он был счастлив по-своему и равнодушно смотрел на семью свою, не вмешиваясь в чужое счастье; он был рад тому, что избавляется наконец от красавчика, поплатившись безделицей — дав денег на дорогу до Нанта. Итак, он оставил детей, как он называл Шарля и Евгению, совершенно на свободе, вверив их нравственность попечению г-жи Гранде, которую в этом отношении он дарил полной своей доверенностью. Занимали его только планировка лугов, пересадка тополей у Луары и зимние работы на фермах во Фруафонде. Тогда-то начались для Евгении дни блаженства, дни первой любви. Вместе с золотом, которое она отдала Шарлю, она отдала ему и свою любовь. Их общая тайна сближала их более и более; они увлеклись чувством, увлеклись глубже и глубже во внутреннюю жизнь души своей и вместе забывали целый свет. Родство их помогало им немало. Оно оправдывало и нежность их взглядов, и тихую речь. Евгения была счастлива, увлекая своего Шарля в мир любви из бездны страдания.

Не заметят ли люди сходства между началом жизни и началом любви? Дитя лелеют тихой песенкой, нежным взглядом, рассказывают над колыбелью его чудные истории, над спящим летают золотые сны, и надежда озаряет волшебным блеском его отдаленную будущность. Вот он вам капризный, своенравный, плачет вдруг — из-за чего? Из-за карточного домика, цветов, бумажного государства; он плачет, а тихая радость быстро гонит печаль и уже светится сквозь горькие слезы его. И тужить-то ему некогда, и плакать нет времени. Его тянет будущность, и жадно спешит он в жизнь, в отдаленную, в шумную, в бурную жизнь.

Любовь во всем сходна с детством; любовь то же детство, тот же счастливый возраст нашего сердца. Он начался для сердец Шарля и Евгении; страсть пришла со своими любовными причудами, со своею очаровательной, детской радостью. Тем обольстительнее была для них любовь, чем чернее зияла за ними бездна прошедших несчастий. Любовь улыбнулась им отрадой, уврачевала сердца их и была чудесна, таинственна в недрах тихой, смиренной их жизни, в их старом, уединенном жилище.

Часто в их маленьком садике промолвливались два-три слова любви; часто Шарль и Евгения сидели по целым часам, до солнечного заката, на дерновой скамейке, говорили долго, говорили обо всем, что свято для любви, чем дорожит она, а вокруг них было все тихо, торжественно, как под священными сводами величавой старинной церкви. Шарль понимал всю торжественность любви, узнал ее святость, узнал, что прежняя мятежная его страсть в Париже была не любовь, — и он забывал эту страсть, кокетливую, капризную и блестящую, теснил ее из своего сердца для страсти новой, чистой и прекрасной.

Он вставал рано и являлся сказать два-три слова с Евгенией до прихода Гранде за хозяйством и провизией. Когда же шаги старика раздавались на лестнице, он спасался в сад. Эти утренние свидания, маленькие преступления, даже неизвестные матери и поощряемые притворной недогадливостью Нанеты, завлекали их простую, невинную любовь заманчивостью опасности, заманчивостью запрещенного плода. Наконец, когда после завтрака старик Гранде отправлялся по полям и по работам, Шарль садился между теткой и кузиной, помогал им в работе, разматывал нитки, вдевал их в иголки и с неизъяснимым сладостным трепетом по целым часам глядел на Евгению и заслушивался речей ее. Тишина, безмятежность этой монастырской жизни тронула его душу, он понял чистую прелесть святой простоты и невинность этих нравов и умов. Он не мог верить, чтобы во Франции могли быть такие характеры: он верил им прежде по одним романам Августа Лафонтена, полагал их где-нибудь, в каком-нибудь темном закоулке Германии. Евгения стала для него идеалом гетевской Маргариты, но еще непорочной, не преступной Маргариты. Его же взгляды и речи со дня на день увлекали сердце молодой девушки более и более, и она, как будто несясь в волнах потока, с жадностью хваталась за случай, за минуту блаженства, как утопающий за слабую ветку. Забота и грусть о будущем, о разлуке, мрачили ясные часы коротких, незаметных дней любви. Всякий день что-нибудь сильнее и сильнее напоминало им о близящейся разлуке. Сначала, три дня после отъезда де Грассена, Гранде торжественно, как это принято в провинции, сводил Шарля в суд первой инстанции, чтобы дать письменное отречение от отцовского наследства. Ужасное отречение! Род домашнего отступничества. Потом у Крюшо нужно было совершить две доверенности, одну для де Грассена, другую для Альфонса, которому была поручена продажа вещей и маленького имущества Шарля. Затем исполнили все формальности для получения заграничного паспорта. Наконец, когда получено было простое траурное платье из Парижа, Шарль продал весь бывший гардероб свой, гардероб бывшего денди, сомюрскому портному. Старику чрезвычайно был по сердцу поступок Шарля.

— Ага, ну вот ты теперь человек, как следует ему быть, когда он хочет сколотить деньгу, — сказал Гранде, разглядывая сюртук Шарля из толстого черного сукна. — Это так, люблю, хорошо!

— Смею уверить вас, любезнейший дядюшка, что я понимаю мое положение и чувствую, как мне должно теперь вести себя…

— Ага… а… вот-вот!.. Это что такое? — спросил старик, увидев в руках Шарля горсть золота. Глаза старика сияли, горели…

— Я собрал все мои безделки, кольца, запонки, цепочки — все, что только стоит сколько-нибудь, но… не знаю никого в Сомюре… я бы осмелился попросить вас…

— У тебя купить это? — закричал Гранде, прерывая его.

— Нет, дядюшка, чтобы вы мне помогли отыскать честного человека, которого бы…

— Да ты дай уж мне, племянник, только дай мне, я там наверху это свешаю, в сантиме не ошибусь; уже ты понадейся на дядю… Золото для ювелирных вещей, — продолжал он, рассматривая длинную цепь, — кажется… нет, так, не ошибаюсь, девятнадцать или двадцать каратов.

Чудак схватил золото в