крючок, за который можно попытаться зацепиться. Правда, неизвестно, сохранит ли сейчас капитан голову на плечах, но… рискнуть стоит.

– Все ты верно говоришь, царь-государь, – капитан чувствовал, как заледеневшее сердце мерно бухает в груди. – Только сказано в договоре нашем, что я тебя развлекать должен, скуку твою развеивать. И всё. А что на гуслях играть обязан, о том ни словечка нет! Хочешь – спляшу на пиру вприсядку, хочешь – на руках пройдусь, как скоморох, или байками веселыми тебя да твоих собратьев потешу. Но играть да петь не буду… да и, как и поведал я, не на чем мне играть!

От такого нахальства подводный владыка вконец оторопел. Глянул он на Садко так, словно размышлял, куда трезубец наглецу всадить – сразу в горло или в живот, чтобы дольше промучился. А потом поднял руку и щелкнул пальцами. По этому знаку из-за алого кораллового куста за спиной царя тотчас выметнулась большущая, аршина в три длиной, синевато-полосатая рыба-зубатка – их еще морскими собаками зовут. Тряханула уродливой тяжелой головой, вильнула изогнутым, сужающимся к хвосту телом, получила тихий приказ, и скрылась в проеме арки, что вел во дворцовые покои. И тотчас вернулась, таща в клыкастой пасти резной футляр, выточенный из цельного куска янтаря. Ткнулась мордой в ладонь хозяину, и властелин северных вод, приняв у рыбины то, за чем послал, небрежно потрепал чудище по длинному спинному плавнику. Словно любимого пса – по загривку.

Янтарную поделку Садко сразу узнал, а подводный государь, прислонив трезубец к скамье, уже вытряхнул из футляра скатанный в трубку свиток из тонко выделанной рыбьей кожи. Тот самый, на котором был записан договор, обязывающий новеградца присылать Северянину дань и раз в три года являться по его зову на дно.

Будто темная туча набежала на лицо владыки полуночных морей, когда он перечитал свиток. Про гусли в договоре и в самом деле не говорилось ничегошеньки, но капитан «Сокола» рано радовался.

– Хитер ты, Садко, – царь недобро усмехнулся в усы. – Однако кое-что ты позабыл. Тут помянуто, что ты все мои повеления, на дно морское спускаясь, должен исполнять беспрекословно. Значит, и это – тоже!

Сердце у новеградца опять пропустило удар. Вот так подвох, об этом он не подумал… Последняя надежда выкрутиться на глазах рушилась. А в голосе северного повелителя вод вновь загремел-забушевал шторм:

– О гуслях не беспокойся – будут тебе новые гусли! Самолучшие подводные мастера постарались, в подарок для тебя сделали по моему приказу. Хотел я достойной наградой после пира тебя пожаловать, что ж, не вышло! А ты покуда голову буйную охлади, поостынь – время на это еще есть! Так и быть, чтоб ты в разум успел прийти, когда за скатерти браные сядем, пропущу вперед кой-кого. Ну а коли сам не боишься смерти, гусляр-мореход, поразмысли крепко вот еще над чем: до всего, что к моим дарам прикоснулось, я в любое время дотянуться могу! Хоть на море, хоть на суше – у меня руки длинные… Это мое последнее слово – я сказал, а ты услышал!

Глаза морского владыки торжествующе блеснули: сбил он спесь с дерзкого ослушника! А ослушник невольно сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, снова ощутив себя рыбой в садке. Бьющейся без толку, хлещущей отчаянно хвостом, но не знающей, как из плена вырваться…

* * *

Пока жив человек, жива и надежда. На то, что, вопреки самому страшному, всё сложится, срастется, образуется… После разговора с морским царем новеградцу было бы впору впасть в отчаяние, но Садко с изумлением понял: он не сдался, хотя надеяться мог разве что на чудо. Бежать отсюда нельзя. Через волшебную ограду не пробиться, охраняющую дворец стражу на зубастых рыбоящерах не миновать, да и наверху Садко и его товарищи останутся в полной власти Северянина, а уж он-то их не помилует. Оставалось лишь воззвать на пиру к морским владыкам – попробовать тронуть да растопить их сердца. И была еще невесть куда сгинувшая Аля с ее «Я всё улажу»… За эти две соломинки капитан «Сокола» и цеплялся.

Садко ожидал, что до начала пира так и протомится под строгим караулом в отведенных северному морскому царю покоях, но покинуть их новеградцу позволили без всяких возражений. Мол, всё равно никуда не денешься, так что поброди пока по дворцу, полюбуйся на его чудеса, а заодно одумайся… Капитану даже показалось, что смуглолицые стражники-моряне были лишь рады от него отделаться. У них и своих забот, похоже, хватало.

– Иди, сухопут, – отрывисто бросил новеградцу воин, проводивший его к выходу из покоев. На правой руке морянина, выше локтя, поблескивал янтарный браслет десятника. – Не до тебя.

Наречие северного подводного народа Садко в свое время освоить так и не смог: многие его звуки человеческое горло просто было не в силах воспроизвести, а ухо – расслышать. Выручало, что в чертогах морских царей, благодаря действовавшим там чарам, хозяева и гости друг друга понимали, будто на одном языке общались.

– Что так? – полюбопытствовал капитан, чтобы хоть как-то отогнать черные мысли. – Праздник ведь, да и государя вашего здесь вон с каким почетом приняли.

– Южные говорят, за рифом видели разведчиков чуд-юд, – хмуро пояснил десятник. – Мы должны оберегать владыку и царевен.

Вот, значит, от кого наездники на рыбоящерах стерегут коралловый чертог! Садко знал, что морские чуды-юды и подводные цари – непримиримые враги. Но неужто у змееподобных тварей, успевших понастроить своих поганых крепостей в морях-океанах Белосветья, хватит наглости потревожить окрестности дворца? Да еще во время пира в честь Осеннего Солнцеворота, когда тут столько гостей собралось?

А Северянин, значит, все же взял с собой на пир кого-то из дочек… Всех или нет? Спросить у десятника о Чернаве Садко постеснялся.

Всё сильнее сжимала капитану сердце и острая тревога за Алю. Не попала ли алконост-птица ненароком в беду? Может, в плен угодила, в клетку – и сидит теперь в заточении? Или мечется, Садко по всему дворцу ищет?..

Пытаясь найти дорогу обратно на террасу, новеградец вскоре окончательно заплутал. От ярких красок, великолепия и пышности, на каждом шагу окружавших здесь пришельца, разбегались глаза и кружилась голова, в другое время дивиться бы и дивиться на всю эту красоту, какой на земле не увидишь… но сейчас Садко было не до нее. Любая красота померкнет, когда над твоей шеей топор навис…

На него самого тоже никто внимания не обращал. Ни слуги, которых на пути попадалось всё больше, ни охрана, застывшая у лестниц и забранных решетками дверных проемов, что выводили