наломать дров и уйти. Нельзя отсидеть свой срок, пока болезнь не заберёт тебя, и вроде как совесть чиста, нет. Не прощу себе, если с тобой что-то случится, Агния. Если мне судьба умереть от рук Репрева, хочу проститься с тобой как должно. Я найду тебя, Агния. Я бы сказал, что скоро увидимся, но… Будь жива, об одном прошу… Думал, отниму руку по плечо, и дело с концом. Но мне не хватило духу. Я построил что-то вроде гильотины. Но в последний миг струсил… Ты права, Алатару повезло больше.

Если бы кто-то посмотрел сейчас на Астру с Луны, он увидел бы, как где-то далеко-далеко горит одинокий зелёный огонёк.

Астре было уже не холодно – он изнемогал от жара, обливался потом, и к спине липло пальто.

Кинокефал коснулся когтями на одной руке когтей на другой, приложил запястье к запястью и держал в ладонях между пальцами Юдо, как в клетушке. Астра уже давно не боялся, что чудесная птица улетит, нет, – он лишь пытался так согреться. Юдо возился, пружиня на тоненьких проволочных лапках, помахивая хвостиком, изредка бил крылышками и чирикал.

– Гляди, Юдо, какое этой ночью небо! – воскликнул Астра, с каждым его словом изо рта клубился парок и тут же на навеки вечные пропадал в ночи. – В нём, как в чёрном бархатном мешке, пересыпаются звёзды, прокалывая его своими иглистыми лучами и просвечивая сквозь проделанные лучами дыры. Как жаль, что небесные светила не музицируют. Какие бы они выдавали концерты – заслушаешься! А может, так и надо, чтобы звёзды молчали. Внимательные и благодарные слушатели, они говорят на всех языках, и какой бы у тебя ни был бедный и невыразительный язык, тебя всегда поймут. Никогда мы со звёздами не переливали из пустого в порожнее, как бывало у меня с многими кинокефалами… Не убивай меня… – вдруг надрывно взмолился Астра разбитым голосом, будто за него говорила сама жизнь; у него задрожали губы, а в уголках задушенных глаз невинной росой блеснули слезинки. – Не убивай, прошу. Хочу ещё побыть с ней рядом… Не было бы её, я бы отдал тебе себя всего. Но я не могу, не смею оставить её одну, – Астра выпустил наружу бредящий, усечённый смешок. – Вот я и споткнулся об яркие звёзды на широком просторе небесных дорог. И насмерть расшибся, – он давяще зашёлся смехом, стуча затылком по черепице. – Проживёт она без тебя. Как и все будут продолжать жить. Всё находится в движении, как эти звёзды на небосклоне. Всё так, как должно быть. Вселенная не схлопнётся после моей смерти, но моей Вселенной уже не будет. Я сам стану Вселенной, а сейчас я могу взорваться, как белобородая звезда, – всего лишь стукнуть кулаком по крыше, и на этом конец! Но до чего же обидно в конце пути сдаться, бесславно уйти. Растерять в себе последнее кинокефальское. А кто узнает? Кто осудит? Кому выносить приговор, достойную ли жизнь прожил этот кинокефал или недостойную?

Не смей так думать, Астра! Ты ведь не себя убиваешь, ты убиваешь кинокефала. Покушение на чудо. Чего тогда стоят все твои убеждения? Лучше я умру своей смертью, стану лучом солнца и, возможно, даже ещё покорю глубину глаз Агнии, и на миг она увидит через меня мир. Миг – это ведь много, когда осталось так мало. Так покажись на миг, моя Агния, и я уйду с миром!..

В жизни каждого кинокефала должен быть другой кинокефал. Агния застряла в моей душе осколком счастья – так нож пронзает аорту, – и если я вытащу этот осколок, то захлебнусь горем, как кровью. Он одновременно и спасает меня, и губит. И не важно, любит меня Агния или не любит. Разве не достаточно того, что её люблю я? И чем бы ни закончилась наша история, я буду благодарен Агнии за всё.

Я дорожу своей жизнью. Но я никогда бы не стал за неё бороться так, как борюсь за чужие. Жертва Алатара не должна быть напрасной. Почему ты выбрал меня, а не Умбру? Ты знал что-то, чего не знал я? Или сделал выбор вслепую? Мне теперь никогда не узнать правды. Или ты спас меня, потому что за мгновение до смерти успел произвести в голове холодный расчёт: Астра – старше, значит, вероятность выжить в Зелёном коридоре у него выше? Нет. Нет, ты бы не посмел. Ведь не посмел бы? Какая ирония. У нас всегда имеется больше вопросов к мёртвым, чем к живым. Но в моём случае у меня и к живому тебе вопросов было предостаточно. Если бы не твоя скрытная натура, все твои обеты, клятвы, недомолвки. Ложь и правда, которую ты мог бы раскрыть передо мной, не боясь осуждения, не боясь, что я отвернусь от тебя. Глупый тигр. Сколько тайн мироздания теперь обратилось в прах.

А что бы на твоём месте сделал я? Передо мной стоял бы выбор посложнее: последний в своём роде или маленький фамильяр, который ещё жизни не повидал?.. Как я могу думать о таком?! Последний в своём роде, не видавший жизни? Они оба живые! Всегда будут живыми для меня.

Мысли путаются… До чего же красива ночь! Падают звёзды, как огненные стрелы – звездопад! Но это падают не звёзды, и тебе это известно. Ложь эта так очаровательна, что её простит даже артифекс. Кто-то когда-то сказал, что знания уродуют естественную красоту мира, сказал это кинокефал глупый, необразованный. Я предпочитаю думать совсем иначе: только через познание можно рассмотреть истинную, внутреннюю красоту мира. Что это в тебе говорит: жажда жизни? К чему это удивление, ведь она пищит в тебе, как вылупившийся из яйца птенец, она пищит во всём живом, а порой мне удавалось расслышать этот писк и в неживом. Может, вот он, ключ, как нащупать, осязать в себе совесть: заглянуть в себя и увидеть эту жажду к жизни?

Я отпускаю тебя, Юдо! Хоть одна живая душа этой ночью должна получить свободу. Ты послужил мне верой и правдой. Ты был мне лучшим и единственным другом. Такой же одинокий, как я. Нет у тебя ни гнезда, ни стаи. Так лети, лети, куда твоя малютка-душа пожелает! Если эта ночь последняя для меня, не хочу, чтобы после ты летал надо мной, не зная, как дальше быть без своего хозяина, – Астра нежно опутал пальцами пискнувшего снегирька, прижал его между своих глаз, потом к мокрому носу и наконец лизнул его в пышную румяную грудку, почувствовав на языке тепло. Нос юного