бесславно, жертвою в чужой сваре или хитрости, или вовсе недоразумении случая. И будь ты хоть царевич, хоть герой, хоть холоп последний – Рок надо всеми виснет едино неумолимо.

Прямо спросить, что Охлябинин тут делает, так и не решился, но всё же удалось выпытать, будет ли на свадьбе, и не тысяцким336 ли. Пока что Князюшка ничего не обещал, но выражал, крестным знамением и молитвою себя подкрепляя, что на такое событие не должен опоздать. «И Фетинье моей погулять будет! – смеялся, но как-то опять серьёзно. – Коли живы будем».

Федька поедал солёную севрюжью икру, нарезая кружочками337 и досадуя, что свежей, несдавленной, нигде не добыть сейчас. Уж насытившись, устыжался, что удержу не знает в излюбленном ястве и чревоугодничает, тогда как всюду призраки большого голода уже встают… Батюшка уверял, весна будет тяжкою. А лето – тем паче. Переговорили они тогда о многом, провожая матушку с Петькой из Москвы, и с оказией завернув в Троицкую Лавру, где помолились об удачной для них дороге, о здравии родичей всех, ну и помянули иных. Тронуло Федьку, что по поручению Захария Иваныча дан был отцом вклад, целых пятьдесят рублей, по его давно умершей жене Ульяне. "Уж как он её любил, Ильяшу эту!" – вспоминались матушкины слова, и невольно думалось о своей участи. Чтоб к иноверке, пленнице, чадо вражье ханское выносившей, в чуждом стане выросшей и воспитанной, прикипеть так, это дивно было. Наверное, и она мужа нового полюбила, и многими добродетелями обладала, раз отец её тоже уважал, поскольку заметил Федька, с каким вниманием выполнял он поручение… Хорошо ли так кого полюбить? И страдать после, как Захария Иваныч, на других не смотреть всю остатнюю жизнь? Ему представлялась княжна Варвара, тонкий и немного робкий почерк её, облачное свечение её нежно-милой красоты… Не лучше ль, как сейчас, оставаться им и в супружестве в ровном спокойном расположении друг к другу, без муки тоски разлук неминуемых, метаний души разных? Хоть и забилось в нём сердце, ретиво взыграло при виде её, и отступило всё иное на время, пока они рядом были, однако ж оставался Федька по-прежнему душевно невредим. Ибо страсти тянули его в чёрно-огненную ночь Слободы, не в светлый терем невесты! Отчётливо сие в себе ощутив, Федька отдался на волю Всевышнего, молитвой отгоняя неуместные во храме видения… После, по пути в Слободу, снова вернулись к делам государевым. Воевода посвящал его кой в какие новости, и упредил с этой поры особенно чутко примечать и запоминать всё. Беспорядки повсюду учинятся, верно, к весне, неминуемо это, и уже сейчас государь распоряжается отзывать с окраин и прочих важных мест одних воевод, назначать других, а в целом здесь, в Москве и окрест, к лету, собирает многих, и войска немало. Государев расчёт тут таков, пояснял воевода, чтоб на опасных пограничьях по крепостям своих верных самых сейчас поставить, а здесь, под своим приглядом да под нашим, Федя, оком, сомнительных удержать. Вот и станет нам видимо, каков кто в глазах государевых… А как же, спросил Федька, распознать это, коли призывает государь и верных, и сомнительных поровну? В ответ воевода мрачно усмехнулся только.

О том же упомянул и Охлябинин, сославшись на донесения из северных уделов, где уже поймали и судили нескольких отказников по делу заготовления припасов корма конского для опричного государева войска… Зимой не миновать падежа скота – засуха да непогода годовая скажутся, и посадским, а пуще – общинникам земельным и своих-то деловых338 лошадёнок нечем прокормить станет, вот и прячут загодя сено, овёс с ячменём – тем более, вместо чтоб сдавать по порядку на заставы… Случались уже и начатки бунта кое-где, ведь ужесточился закон на сей счёт, и вредительство всякое такое, влекущее опасность военного бедствия, приравнялось к прямой государю измене. А за измену такую, сам знаешь, что положено – усечение главы, самое малое. Монастыри пока что царские повинности тянут339, но тоже придётся, по сведениям некоторым, пойти на жертвы. Без боевых коней иль тягловых как воевать? У немцев340 коней закупать – так они золотые выходят, пушек дороже! Ты за него мешок серебра отвали, а оно, животина глупая, возьми да сдохни невесть от чего! А без пахотных – тоже никуда, беда, запустение земель… Не всякий сам в соху впрячься сможет.

Федька молчал и слушал Охлябинина, краем глаза заметив, как вошёл его Арсений, поклонившись, и вопросительно стал у стены, не прерывая разговора их, но и не выходя. Стало быть, с сообщением неким. Скорее всего, государь к себе воротился, и Арсений его упреждает.

– Лихих много… – подытожил Охлябинин тихо и ворчливо, – оно и понятно – каждый зверь за себя размышляет и себе выгоду устраивает по разумению своему. А вот что думают себе Мстиславский с Воротынским, это… не понять нам пока. Точь так же, как иные сейчас воротить Литве Полоцк да Псков помышляют, да Смоленск – Польше, наконец…

– Неужто и Мстиславский туда же?! А как же…

– Тсс, Феденька. Это меж нами, своими только. Услыхал, да в себе схорони.

– А… государь..?

Охлябинин кивнул многозначительно, давая понять, что государь осведомлён, само собой, но до поры свои намерения имеет, принимая без внимания доносы бесчисленные на Мстиславского, да и на Бельского, и оставляя их в управлении земской Думой, а Воротынского –из опалы в Москву вызывая. Вдохнул, убирая мягкую на вид, но сильную ладонь с его плеча.

– Федя, наш век ушёл, считай. Из последних бьёмся! Но ваш восходит. Думай осторожно! А делай – того осторожнее.

Александровская слобода.

Зима 1566 года.

Дни пошли мелькать отчаянно с самого начала Рождественского поста.

Зима оковала землю, и мор, и непорядки, наползавшие волнами с литовских и новгородских границ, приутихли вместе с первыми снегами и морозами…

В начале декабря в Риме скончался Папа, Пий Четвёртый. Кто он был для Государя, объявляющий себя не просто наместником Бога на земле, но неподсудным никакому суду, кроме Божьего, державный властелин половины мира христианского, должный кого первого он братом бы назвать, по вере их общей и положению? – Волк! Волк. Вот как именовал его Иоанн, и всю их папскую курию заодно. Зверь алчный! Лжец перед Господом, бесстыдный, наглый и прелюбодейный не в тайной своей греховщине, коей у любого вдосталь имеется, нет… Так и виделся перед мысленным взором разъярённый новостями о делах церковных Иоанн, и слышался его повелительно гремящий в покоях голос, выдающий накипевшее, что, конечно, не мог он поместить в посольскую роспись: «Ты эту грязь и торгашество на свет выволок, узаконил! Ты свой