народ к паскудству приучаешь, не ведая стыда… Да полно, веруешь ли ты сам во что, кроме Златого Тельца?! И ты мне – мне! – Государю Божьего Царства истинного – свои услуги предлагаешь в обмен на моё покорство… И мои грехи ты мне за грязное ныне византийское злато (что за насмешка Твоя, Господь мой!341 Или вправду пресекли мы меру Твоего долготерпения!) отпустишь от Божьего имени, на своём свитке бесовском рукою недрогнувшей расписавшись?! А не изгонял ли Иисус торговцев из храма?!. Так не страшно тебе умереть в грешном огне, всюду неправым, за то, что раздавал глупцам и негодяям за мзду прощение их скверны?! Заимодавец, проценщик наипервейший, гнуснейшим делом процветать не гнушаешься, а через тебя вся Церковь ныне загажена, и здесь уж, на Руси, из монастырей, из домов архиерейских торгашеские лавки сотворены! Не остановить тебя никому, думаешь, всех властителей купил, так и мне к тебе на поклон итти?! Никогда я, Православный Царь, не приму такого! А что делать мне, когда худшая скверна подползла уж вплотную? Когда раздирают уже меня здесь, в синоде собственном, и вынужден я, ложь и в своё действо допустивши, уже и перед тобою шутовствовать?342".

Ждали переизбрания Папы целых восемнадцать дней, а после Рождества стали ожидать уже от нового, Пия Пятого, послания государю Московскому, а что оно прибудет, не сомневались. Вот только с чем – с намерениями снова "мира вечного", либо полным новых хитроумных придумок и уловок, как заполучить Царя Московского в защитники, стравить прямо с турецким султаном, да при этом ничем от себя не поступиться… В тревоге ожидали и иерархи Синода. Что им сулили новые попытки замирения Иоанна с ненавидимой им римской церковью, и не откажется ли сейчас государь от своей непримиримости ради договора с Максимиллианом343… Опять же, ещё год назад послал государь письмо в Рим касаемо ходатайства оного за пленного магистра Фурстемберга344, и теперь ожидалось получить ответ и на это. Впрочем, наружно всячески вежливо предлагая Иоанну союз, на деле Рим условий Москвы принимать не спешил…

«Ваша злобесная на церковь востания разсыплет сам Христос», рёк грозно Иоанн, порицая всякую ересь и отступничество, и брань меж единоверцами, и продолжал не раз, что «сего ради тако глаголет господь владыка Саваоф, сильный Израилев: «О, горе крепким во Израили! Не престанет моя ярость на противныя, и суд мой от враг моих сотворю, и наведу руку мою на тя…» -утверждая, что всякий царь земной, Бога отвергающий, непременно низвергнут будет… Странно было не принять на веру единожды отрезанную Иоанном отповедь, что об унии папской он и слышать более не хочет, и пусть останется на всём свете единой Москва православной – он и тогда не отступит. Что вручена ему Провидением самим эта честь и обязанность – держать в миру высоко Знамя Христово, и жизнь свою на то он положить готов.

Однако тем и славен Искуситель рода человеческого, что сомнениями толкает каждого на путь искания своей правды, деяния своей пользы. Но своя правда и польза не составляет Истины… И очень было возможно, что как раз этой непреклонностью наживал государь новых противников в стане своём, тайных пока что.

Много думал Федька над тем, что слышал, и успел узнать, и никогда не приходил к согласию. Не то, чтоб с собой! – с теми, кто, наравне с Государем его, себя царями мира объявляли. Он не мог принять как царя боготорговца-Папу, которому и сам император их Римский, кажется, не указ был, а только потворствовал. Не мог принять царей-подхалимов – византийцев. Беспечностью и жадностью к благам мирским они своё царство уступили Осману. А чая союзников в них обрести, опять же, посулами выгод своекорыстия, потеряли Константинополь и латинские генуэзцы с венецианцами. Двурушничество их всех только на пользу султанату турецкому вышло! И уж тем более не принимал царя-завоевателя – Османа. Этому ничему не было места в его душе. Всё, что слышал он о подвигах Великого Махмета, о могуществе правления его, что прекрасными словами преподносилось Пересветовым самому Иоанну в пример порядка и закона в государстве твёрдого, и восхищало, и гневило его равноценно… Да, единого Сулеймана признавал Иоанн себе равным по праву зваться Государем! Но всё ж был султанат покровителем работорговли везде, до чего мог дотянуться. Такая жестокость не могла жить в христианском сердце наравне с достоинствами. Рабство есть гнуснейшая из вещей мира, и все царства, воздвигаемые на порабощении, ограблении и истреблении других племён, нечестивы, а значит –должны быть обречены, пусть не по людскому закону, но по Божьему суду. Так утверждал Иоанн, так видел и чувствовал он сам. Но Осман не был христианином, и потому ему это служило единственным оправданием. Куда гнуснее взаимное избиение единоверцев…

Средь всего этого виделся Федьке только один воистину великий государь – Иоанн Четвёртый Васильевич.

Федька вернулся взором к изжелта-бледной странице, старательно заполненной ровным строем чёрных букв, начертанных искусной рукою какого-то инока из Бел-Озера, вчитываясь снова в Филиппов "Плач"345, но впору было самому восплакать. Несчастное тело, страдающее от неумной, своенравной души, непрестанно спорящее с нею, вызывало сочувствие из-за бедствий, которым подвергалось путём неумелого собою управления со стороны души и упрёков её… Их спор Филипп Пустырник описывал доходчиво! Однако, в то же самое время, Федьке явственно слышались затверженные уж намертво наставления других, не менее почитаемых отцов-мудрецов, о том, что как раз наоборот всё обстоит, и это гнусное, скотское, исполненное скверны и греховности тело угнетает душу, толкая её вниз, в гноище и прах, вместо того, чтоб помогать, не мешая восходить к просветлённости помыслов и желаний чистоты… Как же так.

Федька с протяжным стоном бессилия отодвинул рукопись, запрокинул голову и прикрыл глаза.

Его сейчас тянуло на конюшню больше всего.

Посты прошли, и государь возобновил свой интерес к прежним забавам, ежедневно теперь бывая, один или с царевичем Иваном, то на бойцовском поле, то на литейном подворье, ну и на конном тоже, с вожделенным восторгом наблюдая бесподобных красавцев-аргамаков, коих там выгуливали и объезжали для высшего искусного боя. Ценил он и высокорослых крепких помесов с дончаками и теми, пригнанными из немецких земель, носящими название «дестриэ»346. Кони то были могучие, сильные и податливые в обучении. Батюшка питал к ним большую приязнь, себе такого приобрёл тоже… Но прокорм такой скотины дорого обходился казне, да и считалось, что аргамакам, бухарцам и аравийцам, всё же, нет равных по выносливости и стойкости к хворям и холодам, а уж сообразительностью они превосходили иных людей