испытания являются, а дело то не терпит небрежности. Тот дозволил нарушителей сечь розгами, и даже кнутом, ежели по их вине случалась потрава работе. Но ничего не помогало! Пушкарная обслуга, и даже младшие мастеровые пили, и ни битиём, ни пряниками, ничем их не получалось урезонить… Одному Кашперу Ганусу351, пожалуй, не на что было жаловаться – в обучение и помощь ему посылались самые трезвомыслящие.

Второй же был отцом именитой дворцовой кухарки, которая самому царскому повару иной раз советовала, и дельно всё, с учётом государева предпочтения и недомогания352, часто происходящего от полуголодного многострадального детства…

– Норов не очень. Зато глаз радует!

Оба старика согласно покивали, а Федька тем временем оказался в середине "загонщиков", одетых в доспех и с разными гремящими штуками в руках, коими размахивали, наподобие боевого оружия. Роняя пену и злобно рыча, Арта не пугался, а желал броситься на врагов, и, выучке и седоку подчиняясь, снова поднялся на дыбы, прыгнул на задних копытах навстречу самому большому и страшному из нападающих, молотя в воздухе ногами передними, так что всякому, под них попавшему, было б несдобровать. Федька при этом рубил направо и налево затупленным сабельным клинком, так что к нему приблизиться никому не удавалось. Приземлившись, конь вихрем крутанулся и, поощряемый наездником, распустивши хвост чёрным крылом, ринулся в возникшую в кругу нападающих брешь, с намерением напасть на всякого, кто покажется ему враждебным.

– Добрый конь! Хоть и злой аки чёрт!

– Вот же как выходит – что тот добрее на деле, который злее!

Оба посмеялись, опять друг другу кивая.

Тут позади них, с небольшого отдаления, донёсся негромкий одобрительный смех государя, уже какое-то время назад подошедшего с малой свитой, и тоже любовавшегося зрелищем. От неожиданности оба старика чуть не подпрыгнули, попятились, согнулись в попытке пасть на колени, срывая шапки. Но государь милостиво кивнул им и показал рукою подняться. Сам же устроился на поднесённом малом кресле с ковром поверх сиденья.

Федька обогнул двор по кругу и возвращался, а ему наперерез кинулся и встал, раскинув руки крестом, здоровенный детина в широченном лохматом малахае. Но Атра не струсил и тут, как любой бы обычный конь сделал, и не принял это за приказ остановиться. Летел на супротивную страшную фигуру, и детине пришлось увернуться с его пути.

Весьма довольный и собою, и жеребцом своим, а в особенности тем, что заметить успел государя, за ним следившего, Федька остановился напротив него и сопровождавших. Тут же подбежали конюхи с покрывалом и полотенцами, уберечь взмыленного жеребца от простуды. Сияя улыбкою, оканчивая на сегодня конюшенные упражнения, он соскочил с седла, потрепал успокаивающегося быстро Атру по шее и приласкал, поблагодарив его крохотным лакомством, горстью изюма, которую тот подобрал из ладоней не менее уставшего господина горячими замшевыми жадными губами, отдал его заботам конюхов, ещё некоторое время отхаживающих жеребца по кругу, давая ему остыть. Сам же низко государю поклонился.

– Слышь, Федя, сколь метко об тебе Прокопьичем сказано: "Норов не очень, зато глаз радует". И мне б не сказать метче!

– Так ить!.. Я ить… Помилуй, Царь-батюшка, я ж то об скотине… – раздалось просительно-испуганно со стороны вблизи.

– Да что же ты извиняешься, старче, коли правдиво изречено! – успокаивая старика, а глядя на кравчего, мягко отвечал государь.

Федька зарделся, всё ещё глубоко дыша и откидывая с лица влажные кудри, в притворном смущении опуская ресницы, укрывая ими блеск плотоядно-довольных глаз. И скидывая на руку подоспевшего с поклоном стремянного чёрный простой кафтан, оставшись бесстрашно на лёгком, но настырном ветру в становом тонком златно-шёлковом терличке, темнеющем обширными пятнами пота, прилипшим на спине и груди… И приметливый Прокопьич, подслеповатость коего лишь видимой была, наверное, произнёс уже уверенно и благостно, никому – и всем:

– Впрочем, вот и святой Игнатий говорит, – и, видя, что Иоанн с нескончаемой улыбкой за всем наблюдает, а его кравчий, в накинутой на разгорячённые плечи шубе, в шапке стоит перед ним353, поднял в подтверждение своих слов указующий перст, коряво присогнутый, и завершил: – Почему и зачем в самых первых основах, во милости своей, Бог вложил в человека не только надобность во внешнем деянии, но и во внутриутробной, умозрительной работе, что выражено в созерцании… Не в беглые беспричинные мечтания ударяяся, но в видовосприятие в себе чистой красоты, и тем имея возвеличивание в себе воистину умного делания! А через то – и Бога, и творения Его.

На том старец премудрый умолк, и с сотоварищем слободским отодвинулся ещё немного в сторону.

Государь больше не смотрел ни на кого, сделавшись задумчив просветлённо. Федька же, которого изречение Прокопьича о смысле вдумчивого созерцания ударило в самое сердце, впал в смятенное возбуждение от мыслей собственных, которыми с неких пор занимался усиленно. Но как бы до сих пор не мог решиться, в себе определиться, не слишком ли борзодерзостное умыслил совершить…

В опочивальне государь меж делом как бы бросил ему, почто так краснеет от взора его. Уж кажется, ничем его не смутить, и нет такого меж ними, чего бы Федьке стесняться было. Не дождавшись ответа, который и не требовался, впервые спросил о свадьбе, и о невесте.

– Пишу ей, Государь, на всякий праздничный день и поминальный. И подарки шлю, её положению согласные… – тут он взял руку Иоанна и поднёс к губам. Кротко и даже робко. И отпустил лежать в отдыхе.

– Ну, а она что? – Иоанн не обнимал его сегодня. Просто желал осязать рядом. Федька не знал, что и как сказать следует, и от себя ничего не излагал потому. Отчего-то боялся он разговора о женитьбе, полагая, что перемены это объявит, и большие.

– Ответствует всякий раз прилежно… Мирно всё меж нами…

– Неужто, Федя, ничуть в тебе не трепещется? Иль удаль молодецкая вся на ристалищах растрачена? М?

Федька совсем потерялся было, припомнив, что трепыхнулость, да ещё как, на обручении-то… Прям вскачь понеслось, чего от себя сам не ожидал!

Да вот по совести если, здесь, с Иоанном рядом, от невесты вдали многие уже дни, о свадьбе почти и не думалось.

Особенно, когда пришло в ответе княжны прискорбное известие о тяжкой болезни княгини Анны Романовны, и прежде случающейся, а на днях внезапно уложившей её в постель, и невесть как надолго… Государь отправил к Сицким своего лекаря, и постановил тот, что немочь княгини происходит от сердечного колотья, и тяжесть вздоха, и головокружение от многих беспокойств её случились. Запретил ей подниматься самой, и заниматься какими-либо хлопотами по хозяйству, составил капли целебные. Пуще всего княгиня страшилась отравления, после гибели сестры, но лекарь был от самого государя, и она согласилась капли те принять.