Княжна отправилась с братьями Юрием и Василием и с девушками своими в Новодевичий, молить Богородице о здравии матушкином… Стало понятно, что свадьбу отыграть, как собирались, в феврале, не выйдет – не успеть княгине окрепнуть, да и слышать она не хотела, чтоб приготовления без её участия делались… Разволновалась снова, чуть Анна Даниловна об том заикнулась, едва не померла вовсе, переполох был на всю усадьбу, и больше уж об этом никто не заговаривал. Федьку тогда отпустили навестить семью невесты и выразить сопереживание. Подумалось, что матушка составила б для болезни этой свои снадобья травные, однако что-то удержало его от того, чтоб сие предложить. Очень живо восстали упреждения Ивана Петровича про него самого с его дурманом, ладанкой с одолень-травой и крапивными настоями… Посидели внизу, повздыхали горестно. Федька просил невесте своей привет сердечный от него передавать, иконку Сергия Радонежского им с матушкой, Ярославского письма, и что тоже молиться станет за скорейшее выздоровление хозяйки дома.

А Варвара Васильевна в это время плакала у себя в светлице. Письмецо, что собралась отписать жениху, закапала всё слезами, пришлось другой лист доставать. Взялась за рубашку венчальную, что для него своими руками вышивала, и ту, измочить убоявшись, и отложила… Да и негоже делать такую работу в душевной скорби и непокое. Очень бы хотелось ей увидеться, его ласковое к себе участие снова испытать, утешение словами его голоса мягкого обрести. На красоту несравненную его взглянуть, и изумиться снова, и испугаться… Письма его первого она забыть не могла, так всё в ней загорелось и задрожало, как и руки, свиток развернувшие… Всё было, как он и говорил: и печать с Единорогом, и обращение к ней, и в конце всего – "Суженный твой Федя"… Встал тогда перед нею жених, точно наяву, и она долго не могла оторваться, перечитывая немногие эти строки бесконечно. И никак не шло на ум, с чего же ей ответное послание начать. То слишком холодно казалось, а то – уж очень нескромно, а надо б как он, любезно; и обидеть его прохладностью не хотела, но и о себе излишнего выказать тоже! И не у кого было испросить совета. Княжна Марья дома пребывала по требованию отца своего пока. В конце концов, взявши себя в руки, начертала ровно, как учили: «Мой поклон тебе, Фёдор Алексеевич». Мать ответ её жениху прочла, одобрила.

После всё казалось ей, что он пишет нежнее, теплее как-то, просторнее и легче, чем она, будто бы давно уж они знакомы и дружны, а хотелось молвить и ему в ответ что-то ласковое, особенное такое, чтобы он улыбался и вздыхал, как тогда… И смотрел на неё… Однако, все её сочинения были обязательно матушкой читаемы, а если б и не все, то, памятуя о ней, ничего сверх обычной вежливой учтивости княжна не смела выразить. Но с собою наедине шептала другие речи, и упрашивала небо, солнце, месяц, и птиц, и облака бегущие, чтоб в точности передали ему настоящие слова невесты, что не пером писаны, а сердцем…

А теперь – это несчастье с матушкой!.. И что далее – не известно.

И вот, был он так близко, но – уехал, без её письма, а лишь со словесными приветом и благодарностью.

Княжна затосковала не на шутку, и теперь весточек от суженного ожидала с особым жарким нетерпением. Начинало ей всё больше казаться, что близки они душевно, и что обещали друг другу куда больше, чем это при сговоре бывает.

Не раз омрачали её собственные сомнения, подруге Марье поведанные тогда, что может жених оказаться совсем не таким, каким она его себе представляет теперь и хочет… Но от его писем неизменно происходило нечто этакое, приятное и почти уж родное, уже как будто привычное, с нею нераздельное! Княжна запрещала себе излишние надежды ничуть не меньше, чем нехорошие помыслы, однако, мало-помалу, раздумья о наречённом, воображаемые беседы и даже свидания с ним сделались для неё повседневной необходимостью, точно молитвы…

В Москву вернулся князь Василий Голицын, и по праву друга семейного навестил их. Анне Романовне, не спускающейся которую неделю из своего крыла теремного, об его приходе говорить настрого запретили, чтоб не беспокоить, опять же. Ведь ещё совсем недавно принимали его здесь, как Варенькиного жениха почти, которому княгиня так благоволила. Княжна счастлива была, что выходить ей не нужно, да и не можно теперь. Новость об обручении с Басмановым той, кого князь Василий давно уже женою своей видел, воспринял он с горечью, но и со смирением. Передал через братьев, что от души желает ей благополучия. И что доброго уважения к ней не утратил ничуть, равно и ко всему семейству… На деле, опечален был очень, конечно, и покинул Москву тут же, изъявив желание принять службу, где прикажет государь. Говорили, отбыл на юг, в Тулу воеводою-наместником.

Так вот, нечаянная отсрочка женитьбы Федьку словно бы встряхнула и побудила к окаянству немедленному. Знал он, чаял, ежели не теперь, то никогда уж, может, не предстанет ему случай государю себя показать в красе новой… И чтоб он себе не объяснял, а правда была в том, что ощутил он эту отсрочку, как верно сказал Охлябинин, «напоследок» вольностью своей. И вот сегодня, сейчас, замысел, тайком вынашиваемый, как бы невзначай Прокопьичем облагороженный и оправданный, обуял его желанием это воплотить, во что бы то ни стало.

Созерцание, души наполнение красотой, а через то – … Да! (И тут Федьке виделось сразу кровавое месиво, и сияние ангельское. И – огненный взор Иоанна, и сострадающий безмерно, и – услаждающийся, и голову кружило восторгом, прежде не испытанным).

Оставалось последнее – превозмочь сомнение. И Федька, ввечеру время улучив, нашёл Охлябинина после трапезы и уединиться упросил с ним, чтобы его мнения о задуманном узнать. Помня не только удачный праздник на давешнего Николу-зимнего, но и мало кому понятное возлежание после оного Федьки в ручье Георгия-Змееборца, на дне Велесова оврага, оба испытали нерешительность вначале… Потому Охлябинин выслушивал его молча, не перебивая, но взирал с опаскою и чуть этак искоса. А Федька всё говорил, и щедро помогал себе руками там, где слов не хватало. Умолк, дыша бурно. Ожидая.

– Вот… Что думаешь? Что скажешь?

Охлябинин издал невнятный звук, посматривая на Федьку весьма странновато.

– Неймётся тебе.

Федька сидел со склонённой головой. И улыбался тайно и жутковато.

– А как же устроишь избиение? Ну, чтоб за сердце взяло, как ты хочешь?

И тут Федя взмахнул руками, и, пригласив Охлябинина приблизиться к его устам ухом, нашептал ему.

– Что скажешь, Иван Петрович?

– Скажу, что надо бы тебе, Феденька, Государю нашему об этом поведать.

– Да? Это